— По-моему, мне больше никогда не будет холодно. — Либби снова окатила волна желания. — Калеб… — Она задышала часто и страстно. — С тобой я…

— Что? — Он раздвинул кончиком языка ее полураскрытые губы. — Скажи, не бойся.

— С тобой я чувствую себя волшебной. — Либби сжала в руках простыню. — Беспомощной. — Она снова таяла. — Сильной. — Она схватила его за предплечья, охваченная новыми острыми ощущениями. — Сама не знаю.

— Либби, сейчас я снова буду тебя любить. — Он впился в ее губы страстным поцелуем, от которого у обоих перехватило дыхание. — А потом еще и еще. И всякий раз по-разному.

В нем снова проснулось желание. Возможно, она бы и испугалась его силы, не чувствуй сама то же самое. На этот раз она не закрыла глаза, а смотрела на него в упор, подняв руки и выгибаясь ему навстречу.

Посреди ночи они лежали, сплетясь в жарком объятии, и слушали, как ветер шумит в кронах деревьев. Кэл прав, думала Либби. Всякий раз любовь бывает разной — и всякий раз прекрасной. Она надеялась, что теперь сможет прожить, радуя себя воспоминаниями лишь об одной ночи.

— Ты спишь?

Она удобнее устроилась у него на плече.

— Нет.

— Жаль… Мне так хотелось тебя разбудить. — Он охватил ладонью ее грудь. — Ужасно хотелось. — Он раздвинул ногой ее ноги. — Либби!

— Что?

— Мне хочется кое-чего еще.

— Чего?

— Поесть.

Она зевнула, не поднимая головы.

— Ты хочешь есть? Сейчас?!

— Надо же восстановить силы!

Ее губы изогнулись в лукавой улыбке.

— До сих пор ты неплохо справлялся.

— Неплохо? — Услышав ее тихий смех, он рывком поднял ее и положил на себя сверху. — Но я еще не закончил! Пойдем, ты сделаешь мне сандвич, а я на тебя полюбуюсь.

Она провела по его груди кончиком пальца.

— Оказывается, мужской шовинизм дожил и до двадцать третьего века.

— Не забудь, утром я сам угощал тебя завтраком.

Она вспомнила серебристый мешочек.

— Ну да…

Неужели это было только сегодня утром? Неужели жизнь может так бесповоротно измениться всего за несколько часов? Ее жизнь уже никогда не будет прежней. Она думала, что перемена испугает ее, но теперь испытывала только благодарность.

— Хорошо. — Она отодвинулась, собираясь встать, но он схватил ее за бедра и удержал.

— Сначала главное, — прошептал он, снова отправляя ее на вершину блаженства…

Наконец Либби натянула халат. Интересно, способна ли она сейчас справиться с самой простой задачей — например, положить кусок мяса между двумя кусками хлеба? Кэл выпил ее досуха, наполнив новым содержанием, умело смешивая коктейль возбуждения и покоя.

Он включил прикроватную лампочку и встал, не стыдясь своей наготы.

— А может, к сандвичу у тебя найдется и что-нибудь сладкое?

— Может быть. — Либби не могла отвести от него глаз. Наконец она завязала пояс халата. Пальцы едва справились. Кэл направился к двери. Либби вскинула голову. — Ты спустишься вниз в таком виде?

— В каком?

— Без всего… Надень что-нибудь!

Он положил руку на дверной косяк и улыбнулся во весь рот. До чего приятно смотреть, как она краснеет!

— А что? Ты меня всякого видела.

— Дело не в этом.

— А в чем?

Либби усмехнулась и жестом показала на груду одежды:

— Надень что-нибудь.

— Ладно, надену свитер.

— Очень смешно, Хорнблауэр!

— А ты, оказывается, застенчивая. — В его глазах блеснул огонек — теперь Либби отлично понимала его смысл. Едва он сделал шаг по направлению к ней, она схватила джинсы и швырнула в него.

— Если хочешь, чтобы я приготовила еду, придется тебе прикрыться…

Не переставая ухмыляться, Кэл влез в джинсы. Ладно, он наденет их, раз она хочет. Но сама же и снимет. Живо представляя, как это произойдет, он пошел за ней вниз.

— Налей-ка чайник, — предложила она, открывая холодильник.

— Что сделать?

— Налей воду. — Либби вздохнула. — Обыкновенную воду из-под крана. Потом поставь чайник на плиту и поверни ручку, вот так. — Тем временем она успела достать из холодильника банку ветчины, сыр и тепличный помидор. — Горчицу будешь?

— Что? — Кэл разглядывал плиту. — Да, конечно.

Наблюдая, как медленно краснеет нагревательная спираль, он решил, что в двадцатом веке людям требовалась огромная выдержка. Но в прошлом, оказывается, были и хорошие стороны. Например, еда, которой угощает его Либби, заметно отличается в лучшую сторону от сухих пайков и пресервов, к которым он привык. И потом, здесь отличные жилища. Хотя ему всегда нравился дом, в котором он родился и вырос, да и личный отсек на звездолете он постарался сделать уютным, ему приятно было ступать босыми ногами по настоящим деревянным половицам, вдыхать аромат дерева, когда Либби растапливала камин в гостиной.

Но главное — в двадцатом веке есть сама Либби. Хорошо это или плохо? Либби светлая, другой такой нет… В ней соединяется все, что он хочет от женщины…

Он ахнул, обжегшись о конфорку, и поспешно отскочил от плиты.

— В чем дело? — спросила Либби.

Кэл молча уставился на нее.

— Ни в чем, — медленно произнес он, неприятно удивленный новым ощущением. — Я палец обжег.

— Не балуйся с плитой, — ласково пожурила его Либби и продолжила резать хлеб и ветчину.

Неужели это все, что он хочет от женщины? По-видимому, он никогда и не знал, чего хочет от женщины, и еще не скоро разберется в себе. Он еще ничего не решил… Или решил?

Кэл испугался, поняв, что все решил еще раньше, едва открыл глаза и увидел, как она дремлет у камина. Смешно, нелепо! Ведь тогда он даже не знал ее.

Зато знает теперь.

Он не имеет права любить ее.

Либби привычным жестом отбросила назад непослушную прядь волос, и внутри у него все сжалось. Влечение, каким бы сильным оно ни было, — еще куда ни шло. Но возможно ли, чтобы он полюбил? Ему хорошо, когда он с ней рядом, когда они разговаривают, смеются, молчат, занимаются любовью. Ему нравится заботиться о ней, он считает ее обворожительной, но… о любви не может быть и речи.

Слишком разный смысл вкладывают в понятие «любовь» в его время и сейчас. Любовь подразумевает общий дом, семью, детей. И долгие годы счастливой совместной жизни. Для них с Либби такое исключено.

Закипел чайник, и Кэл словно вынырнул на поверхность. Он глубоко вздохнул. Наверняка все гораздо проще, и он просто преувеличивает. Либби уникальна, спора нет, для него она навсегда останется неповторимой, одной-единственной. Дни, которые он провел с ней, останутся самым драгоценным для него воспоминанием. И все же нельзя забывать — ради себя и ради нее, — что его жизнь началась через двести лет после того, как Либби перестала существовать.