Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но пока я не готова объяснять ей все это, хотя дружеские отношения произрастают из откровенности. Это действительно так – мое желание признаться, кто я такая, почти настолько же острое, как и желание скрыть это. Но пока что самосохранение должно преобладать над самоуничтожением. В конце концов, книга будет написана, и наши отношения, возможно, даже переживут это, став реальными.
Так что я начинаю с более безопасного откровения.
– Но я мечтаю о запоминающейся первой встрече! Наверное, это писатель во мне всегда хочет прожить какую-то историю. – Галапагосы были хорошим примером первой встречи, напоминаю я себе, но в этом-то и была часть проблемы, именно поэтому…
– Возможно, тебе не стоит относиться к своей жизни как к роману, – мягко вставляет Розмари. – Разве это не ограничивает тебя? Просто живи. – Она делает паузу, чтобы отпить глоток, но что-то в выражении ее лица подсказывает, что она еще не закончила. – Не пойми меня неправильно. Я знаю, о чем ты, мне тоже это тяжело дается, я ведь тоже работаю над романом. Но ирония в том, что те истории, которые ты считаешь лучшими – истории, которые ты рассказывала себе всю свою жизнь, истории, которые ты отчаянно пытаешься переложить на бумагу, – порой просто никому не интересны и не нужны. У меня есть реальные примеры среди авторов мемуаров. Многие не понимают, почему они так популярны, и мне приходится объяснять им, что одно короткое предложение, небрежно брошенное на семидесятой странице, на самом деле является средоточием их истории. Ты понимаешь, о чем я?
– Угу, – удается выдавить мне, – полностью, – но перед глазами пляшут черные точки, грудь сжимается, и я чувствую, что вот-вот упаду в обморок. Розмари – писательница? С каких это пор? Почему Калеб не говорил об этом? Неужели он сообразил, каким ударом это для меня станет?
Что ж, он прав. Это самая убийственная информация. С тех пор, как я узнала, насколько Розмари привлекательна, изысканна и успешна, я утешала себя тем, что, по крайней мере, стала первой писательницей в жизни Калеба.
Но теперь я знаю, что мы с Розмари действительно принадлежим к одному типу личности, и в этом таится ирония: если б Розмари никогда не встречалась с Калебом, никогда не любила его, если б она не была именно той, кем она является, то в любых других обстоятельствах эти общие интересы сблизили бы нас еще больше.
Но теперь я не могу не сравнивать наши достоинства как писательниц, как любовниц, как женщин. Может быть, все во мне напоминает о Розмари, и Калеб словно бы снова присваивает ее себе. Есть ли во мне что-то свое, или я всегда буду жить в чужой тени?
Когда мои руки перестают ощутимо дрожать и зрение возвращается, я спрашиваю:
– Подожди-ка, ты пишешь роман?
Она просто кивает, как будто в этом ничего особенного.
– Это, вау, я имею в виду – я удивлена, что ты не упомянула об этом, когда я призналась в этом же. – Чувствую, как мой голос твердеет. – Почему ты ничего не сказала?
– Наверное, потому, что пока не считаю себя писателем, – отвечает она беззаботно. – И не буду, пока у меня не появится несколько значительных публикаций или договора о продаже книги. Вот тогда я смогу начать употреблять это слово на званых обедах. – Она смеется, но как-то презрительно. – Люди всегда спрашивают: «Чем вы занимаетесь?», и если я скажу: «Я писательница», они спросят: «И что же вы написали?» Так что это не сработает.
Она делает паузу, чтобы содрать кусочек мертвой кожи с нижней губы. Это отвратительно, но в этом есть какая-то небрежность, почти что вызов.
– Я редактор, это моя работа. Мне нужна была работа, а быть писателем – это не занятие, по крайней мере, по мнению моих родителей, которые всегда очень четко определяли, кем я могу быть, а кем нет. Да и вообще, мой роман – это всего лишь пятьдесят бессвязных страниц. Я начала относиться к своему творчеству более серьезно около года назад.
– Пятьдесят бессвязных страниц, честно говоря, звучит как хорошее начало. – Я улыбаюсь ей. – Ты уже показывала их кому-то?
– Нет. Как я уже сказала, хочу сначала иметь что-то законченное, может быть, даже опубликовать, прежде чем рассказать об этом публично. Даже Калеб не знал об этом! Я писала только тогда, когда его не было рядом, а потом, конечно, мы расстались. Но после этого я действительно начала писать более свободно.
Калеб не знал? Еще одно небольшое потрясение. Я невольно получила новые знания о ней, черты ее личности, которые Калеб никогда не видел. Розмари становится моей, как будто никогда не принадлежала ему. Но, если он узнает, что она пишет, может ли Розмари снова пробудить в нем интерес?
– Значит, я единственный человек, которому ты рассказала? Это честь для меня! – Я шутливо протягиваю бокал в ее сторону, но она не спешит чокаться.
– Что ж, не заставляй меня пожалеть об этом. – Розмари изучает мое лицо, смотрит прямо в глаза. Я стараюсь не моргать. – С людьми, которых я знаю давно, труднее становиться кем-то другим. С тобой все иначе. Я чувствую себя свободной и, скажем так, не ограниченной контекстом. Ты тоже пишешь. Ты понимаешь, о чем я.
Опять это слово: свобода. У меня возникает искушение спросить, что она имеет в виду под «писать более свободно», узнать, чтó для нее свобода, но вместо этого я просто говорю:
– Да, конечно, понимаю.
– Честно, мне страшно признаться в этом своим коллегам. Так неловко!
Я выдавливаю из себя смех.
– Может, ты и права. Но, с другой стороны, – в моем голосе слышится нотка горечи, – у тебя будет целая армия людей из индустрии, которым будет интересно прочитать твою книгу, когда ты закончишь.
Мне нужно, чтобы она поняла – у нее есть привилегии, связи, а у меня нет. «Спроси себя об этом, – хочется сказать мне. – Как ты поймешь, что ты это заслужила?»
Она потягивает свое пиво.
– Необязательно. Я никогда не была в тусовке. И не хочу, чтобы кто-то чувствовал себя обязанным дать мне что-то незаслуженное. Покровительство – это отвратительно, а положить мою рукопись на и без того переполненный стол коллеги смахивает именно на это.
Неожиданный и тревожный ответ. Моя навязчивая самодостаточность позволяет мне
