– По фактам?

– Никто не знает. Говорят, на самом деле не то заведовал всей армейской безопасностью, не то контрразведкой. Четыре покушения. Троих шпионок присылали, почти как в Джеймсе Бонде. По некоторым данным, не то завербовали, не то пытались завербовать сына. Он потом в автокатастрофе погиб вместе с матерью.

– Значит, завербовали, – сказала Алиса.

– Никто так и не знает. Но Станкович даже после этого не отступился. На похоронах выступил с трогательной речью и каменным лицом. Приехал на десять минут и сразу после речи уехал, личный водитель даже мотор не глушил. А через три года резко отошел от дел. Оборвал все рабочие связи, ни во что не вмешивался, ни на одно официальное мероприятие не приходил. Его с тех пор и в архивах нет: ни документов, ни фотокарточек. Как будто умер человек, только не умер, дожил до восьмидесятых, мирно скончался во сне. Коронер, который выписывал свидетельство, сказал, что такую смерть дай бог каждому. А проверяли тщательно, все-таки старый партиец, член такого департамента…

– А в каком году от дел отошел?

– В семьдесят первом.

Алиса перевернула снимок. Показала Аце подпись. Он нахмурился еще больше.

– Мария… Мария… не знаю про такую. В архивах, кажется, ничего не было. Я бы помнил.

– А это, кажется, неважно, что ты ее не знаешь, – сказала Алиса. – Важно, кого знала она.

Кивнула вглубь мавзолея. Госпожа Мария гладила белый мрамор и что-то нежно ворковала под нос. Если прислушаться, можно было различить:

– …ты же знаешь, всегда рада. Только про Йоцу все равно не будем, да? Мы с тобой договаривались.

– С ней… все в порядке? – осторожно уточнил Аца.

– У нее деменция, – сказал Мика.

– В порядке, – одновременно откликнулась Алиса, а когда Мика ответил ей недовольным взглядом, пожала плечами. – У нее все лучше, чем у нас, вместе взятых. Поверь. Аца, ты нас здесь хочешь оставить?

Парень переступил с ноги на ногу и развел руками.

– Да.

– Тут двери стеклянные. Окна. Крыша, кажется, тоже? Нас отсюда вынесут на раз-два, если захотят.

– Не захотят. Они ведь сюда уже приходили. Все обошли, оба здания, запасники заставили показать. Это как раз когда одноклассника моего увели. Потом еще дважды приезжали. Везде были, а в мавзолей не пошли. Только встали перед дверями и честь отдали. Даже двери отпереть не попросили. Отец потом говорил, что если и есть во всей стране есть один человек, перед лицом которого это безумие может прекратиться, то он мертв.

– Он из коммуняк, что ли, отец твой? – спросил Марко.

– Да нет, – Аца пожал плечами. – Не из коммуняк. Не из кого. Из музейщиков. Как тебе объяснить… Когда Югославия развалилась, никто не пытался ее сохранить. Ни югославы, ни западные державы.

– Да уж еще бы… – начал Марко, но Аца не остановился, продолжил:

– К нам однажды пришла экскурсия, и кто-то в книге отзывов в шутку написал «С нашей стороны было ошибкой позволить Тито умереть». У вас в России так шутят про Сталина?

– Про Сталина у нас до сих пор шутить опасно.

– Ну, а у нас шутят. Отец прочитал и разозлился. Сказал, не смешно. Сказал, что страна умерла вместе с Тито, потому что держалась на одном Тито. Тито умер – умерли легенда и единство. Пришли новые политики, но сели-то в старые кресла. Старые кресла – старые споры. Старые споры – старые раны. Сербы винят хорватов, хорваты – боснийцев, и все всегда винят косовских албанцев. Говорят, что это враги.

– А что, – снова перебил Марко, – не враги, что ли? Самые настоящие и есть! Страну предали! Предков предали! Жопу западу лизать побежали!

– Вы серб? – спросил Аца.

Марко стушевался, отвел глаза, но секунду спустя уже гордо вскинул голову и с вызовом ответил:

– Уж побольше твоего!

– А я босниец наполовину. А Тито пополам хорват и словенец, который родился в Австро-Венгрии и был крещен в католичество. И вот мы все трое, ты, я и Тито, сидим сейчас здесь и боимся выходить наружу. Потому что в конце концов оказывается неважно, серб ты, хорват, бошняк, русский, немец или венгр. Все равны перед дыркой от пули. Все равны под мраморной плитой с датами. В самом конце нет сербов, хорватов и бошняков. Есть только те, кто творит насилие, и те, кто от него страдал. И никто не страдает больше, чем сами сербы от сербов, хорваты – от хорватов, а бошняки – от бошняков.

– Тито не боится, – проворчал Марко.

– Что?

– Ты сказал, все трое сидим и боимся. Ему все равно.

Аца кивнул.

– Ему уже да. Но пока нам всем не все равно, давайте решим, кто останется отдыхать, а кто будет коробки носить. Потому что чем быстрее мы справимся единым интернациональным фронтом, тем быстрее все вместе окажемся в безопасности.

В бархатном южном вечере главное здание музея казалось уже не круизным лайнером, а призраком старинного корабля, который давно пошел ко дну, а дух его все еще бороздил морские просторы, чтобы пугать смертных бывшей славой и напоминать, что даже очень большие суда все равно меньше, чем судьба, которая ожидает их в долгом плавании.

Чтобы носить картонные коробки с сине-желтыми логотипами сербской почты, пришлось было дождаться темноты. Алиса и Аца подавали коробки через открытое окно, Марко и Мика относили поодаль за деревья, чтобы потом вчетвером донести до открытого канализационного люка. Небо затянулось облаками, но в узкий зазор просачивался мутный лунный свет, который едва-едва разбавлял темень. От амфитеатра над фонтаном доносилось нестройное пение: не то три, не то четыре мужских голоса тянули одну песню за другой. Пение заглушало осторожные шаги четверых человек и шорох картона.

– Справимся? – с сомнением спросил Марко, принимая очередную коробку. – Нам еще вниз это все тащить. А том как, просто в люк бросить можно?

– Нет, – с удивлением отозвался Аца. – Бросать нельзя. Справимся.

И нырнул обратно в темную глубину комнаты.

– Псс, русская! – шепотом позвал Марко – Ты ему веришь?

Алиса пожала плечами. Тогда парень повернулся к Мике.

– А ты, танцор балета?

Мика обнял себя руками за плечи и что-то тихо ответил. Чтобы услышать, Алисе пришлось распластаться животом по подоконнику и высунуться наружу.

– Я на исторический хотел поступать, – сказал он невпопад.

– И что?

– Не стал. Пошел на экономиста. Я тогда уже три года танцевал. Вообще никуда поступать не хотел, думал, что можно продолжить танцевать и со временем стать инструктором, а потом открыть свою школу.

– А тем временем на отцовской шее сидеть?

Мика замолчал, а потом сухо сказал: