Сенаторы со свойственным им раболепием приветствовали Германика, улыбаясь ему, и поздравляли с победой.

Выступив вперёд, Друз крепко обнял его:

— Фортуна действует на твоей стороне, друг мой. Кстати, недавно я стал мужем Ливиллы...

— Да, я слышал об этом на Рейне, — кивнул Германик. — Будьте счастливы, — и он, шагнув к Ливилле, нежно поцеловал её в щёки.

— И ты будь счастлив с Агриппиной, братец, — молвила Ливилла.

Сжав руку Агриппины, Германик повернулся к родственникам и сенаторам:

— По случаю моего возвращения в жилище Антонии состоится праздник, на который вы все получили сейчас приглашение из моих уст. Я буду рад видеть в родительском доме каждого из вас. Дерзость мне велит пригласить и нашего кесаря, — и Германик учтиво поклонился в сторону Тиберия.

— Нет, благодарю тебя, — ответил Тиберий. — Я предпочитаю вернуться во дворец.

— Праздник! — пробормотал Клавдий. — Это значит, что нас всех ждёт вино и много вкусных лакомств!

— Верно, брат мой, — ласково произнёс Германик и потрепал Клавдия по плечу. — Судьбу Арминия вы, господа сенаторы, можете решить и завтра. А нынче предлагаю вам отпраздновать победу Рима над врагом и над мятежниками.

Согласно закивав ему, сенаторы одобрительно заулыбались.

Тиберий чувствовал себя скверно. Он видел, что проигрывает рядом с Германиком. Его соперник был щедрым, великодушным и благородным, тогда как он уже начал превращаться в тирана. Так по крайней мере думали подданные. Но врождённое лицемерие позволяло ему сохранять возле Германика невозмутимость и казаться хладнокровным.

— Позволь сказать тебе, любезный Германик, что я искренне благодарен за то, что ты, рискуя собственной жизнью, подавил мятеж, вспыхнувший в войсках вблизи Рейна, — проговорил он. — Ты подвергался опасности ради меня и ради Рима. Спасибо! Я восхищен твоей отвагой.

— Не нужно благодарить меня, Август, ибо ты не благодаришь своих слуг за то, что они всего лишь исполняют свой долг, — ответил Германик. — Но для меня лестно то, что ты оценил потраченные мною силы.

— Тебе было тяжело на Рейне, не так ли?

— Да. Но я справился с трудностями. — И, вновь обняв Агриппину, Германик пошёл назад, к ждущей его колеснице.

Агриппина, в тунике и столе[10] из ценной ткани, сопровождала его.

Заметив, каким счастьем светятся её глаза, Ливилла нервно нахмурилась. В отличие от Агриппины, она не была счастлива в барке. Друз оказался скверным любовником, несмотря на то что обожал её. К тому же до сих пор наследником Тиберия считался Германик, а это значило, что Друз вряд ли мог рассчитывать на престол. Теперь, понимая это, Ливилла уже жалела, что вышла за него. Её страсть утихла, а любви не прибавилось. Ливилла чувствовала к Агриппине зависть.

Взяв с собой жену на колесницу, Германик велел вознице следовать к дому Антонии. Остальные приглашённые, в том числе его брат Клавдий, Друз, Ливилла и многие сенаторы, намеревались присоединиться к гостям чуть позже.

В самом Риме в тот вечер были устроены гулянья. Люди праздновали триумф Германика, пили за его победы и прославляли Рим.

Власть казнить... власть миловать... Тиберий много думал о власти и о собственном могуществе.

Страх перед ответственностью за судьбу народов, живущих на территориях, которые входили в состав Римской империи, исчез. Теперь он испытывал удовольствие от того, что мог вершить людские судьбы. Когда-то Октавиан также передвигал людей в своём окружении, считая их не многим лучше марионеток.

Став кесарем, получив право распоряжаться жизнями подданных, он принял решение избавиться от Юлии. Ему говорили, что условия её содержания на Пандатерии чудовищны. Дом, в котором она жила на острове, был лишён отопления и больше напоминал рыбацкую хижину, чем жилище патрицианки. Связь с Италией стража на Пандатерии поддерживала через пребывающие на остров суда. Впрочем, те нечасто бросали якоря вблизи высоких унылых берегов острова.

Юлия, ещё недавно красивая, статная, белокурая матрона, носившая титул дочери кесаря и гордившаяся своим происхождением, была обречена собственным отцом на нищенское существование. От недоедания она сделалась измождённой и с трудом держалась на ногах. Чтобы её кормили стражники, поначалу пленница дарила им свои украшения. Вскоре богатства растаяли, и сейчас она бедствовала.

Всё это Тиберию было хорошо известно. Однако его не устраивали доклады об ужасном её состоянии и отчаянном положении. После возвращения Германика он решил расправиться с Юлией и подписал указ о её казни. Юлию обвинили в разврате и могли обезглавить.

Тиберий долго думал над тем, кого послать на Пандатерию. Как и в случае с Агриппой Постумом, он вспомнил было о Домиции Агенобарбе, но Агенобарб выражал недовольство из-за того, что в прошлый раз не получил от Тиберия ни денег, ни благодарности, ни должности, и вряд ли согласится вновь проливать кровь по приказу кесаря.

Тогда Тиберий составил указ о казни Юлии и решил послать его на Пандатерию вместе с отрядом легионеров. Его волю никто не смел оспаривать, и через несколько дней Юлия была обезглавлена. Отрубленную голову ненавистной женщины центурионы доставили в Рим и показали Тиберию.

— Впервые я почувствовал лёгкость на душе, — признался он Ливии, пригласив её в свои покои. — Мятежи против кесарей караются законами. Таким же образом я покарал Юлию, посмевшую разбить мне сердце. Я имею право властвовать, разве нет?

— Мне не нравилась Юлия, но что будут говорить о тебе подданные? — молвила Ливия. — Ведь ты предал казни единственную дочь Октавиана.

— Нет, я предал казни шлюху, запятнавшую репутацию своего отца, — возразил Тиберий и, взяв тяжёлый ларец, доставленный с Пандатерии, медленно вытащил оттуда отрезанную голову бывшей жены.

Глаза Юлии были зажмурены, рот приоткрыт, вокруг высокого лба распались золотистые кудри, а на щеках остались следы от растёкшихся чёрных теней, которыми та подводила веки. Видимо, пред казнью она сильно плакала.

— И ты ещё говорил мне о своих сомнениях относительно Германика! — фыркнула Ливия, отвернувшись. — Если ты смог отдать приказ о казни Юлии, то сумеешь и племянника отравить.

— Юлию я казнил с удовольствием, — задумчиво ответил Тиберий. — А Германика вынужден буду устранить рано или поздно из-за чрезмерной любви народа к нему, а также потому, что он мой преемник. При других обстоятельствах я бы не тронул его.

— Покарав Юлию, твоё разбитое сердце зажило?

— Нет. Разве может оно когда-нибудь зажить? Уже ничто не вернёт мне мою Випсанию. Но обезглавив Юлию, я испытал облегчение, потому что подверг её наказанию за ту боль, что она мне причинила. Ненависть мешала мне жить, она душила меня, раздражала, сводила с ума.