А вошел в дом не кто иной, как отец Шэкел, торговец посевным зерном по профессии, которого столько месяцев назад забрали подлые серомальчики в губной помаде. Отцу Шэкелу было чуть за сорок, у него была кругло остриженная голова, заметное пучеглазие и хронический ринит, вызванный искривлением носовой перегородки. Вечно открытый рот и распахнутые глаза придавали ему сходство с Уильямом Блейком, вдруг увидевшим эльфов. Теперь он, благословляя, поднял правую руку.

– Вы очень похудели, – заметила Мейвис.

– Вам удалось попасть под пытки? – поинтересовались Ллевелин и Димфна.

– Когда вас выпустили? – воскликнул Шонни.

– Больше всего бы мне хотелось чего-нибудь выпить, – сказал отец Шэкел.

Речь у него была невнятная и гнусавая, точно при постоянной простуде.

– Есть самая капелька сливового вина, – сказал Шонни, – оставшаяся после трудов и празднования окончания этих трудов.

Он убежал за вином.

– Трудов? О каких трудах он говорит? – спросил отец Шэкел, садясь.

– О моей сестре, – ответила Мейвис. – Она на днях родила близнецов. Вам предстоит работенка по крещению, отец.

– Спасибо, Шонни. – Отец Шэкел взял стакан, налитый до половины. – Странные дела творятся, верно? – продолжил он, отхлебывая.

– Когда вас выпустили? – снова спросил Шонни.

– Три дня назад. С тех пор я был в Ливерпуле. Невероятно, но выпустили все церковные чины: архиепископов, епископов, вообще всех. Теперь нам можно не прятаться. Можно даже носить сутаны или воротнички, если захотим.

– До нас новости не доходят, – отозвалась Мейвис. – Теперь только и слышишь что обращения да речи – сплошные призывы и пропаганда. Но кое-какие слухи до нас дошли, правда, Шонни?

– Каннибализм, – сказал Шонни. – Человеческие жертвоприношения. Мы про такое слышали.

– Очень хорошее вино, – заметил отец Шэкел. – Наверное, скоро увидим, как запрет на виноделие снимут.

– Что такое «виноделие», пап? – спросил Ллевелин. – Это тоже как человеческие жертвоприношения?

– Возвращайтесь-ка вы двое держать копытце бедной Бесси, – отрезал Шонни. – Перед уходом поцелуйте руку отцу Шэкелу.

– Копытца отца Шэкела! – хихикнула Димфна.

– Довольно, – предостерег Шонни, – не то получишь на орехи.

– Бесси никак не умрет, – с подростковым бессердечием проворчал Ллевелин. – Идем, Димф.

Поцеловав руку отцу Шэкелу, дети, болтая, ушли.

– Положение еще далеко не ясно, – сказал отец Шэкел. – Известно только, что всеобщий страх растет. Такое всегда видно. Папа, по всей очевидности, вернулся в Рим. И я собственными глазами видел архиепископа Ливерпульского. Его, бедолагу, кирпичи укладывать послали. Так или иначе мы пронесли свет через темные времена. В этом и заключается назначение церкви. Этим стоит гордиться.

– И что будет теперь? – спросила Мейвис.

– Священникам предписано вернуться к своим обязанностям. Нам предписано снова служить мессу – открыто, легально.

– Хвала Господу! – отозвался Шонни.

– Ну уж нет, не стоит думать, что Государство так озабочено восхвалением Господа, – возразил отец Шэкел. – Государство напугано силами, которые не понимает, не более того. Наших правителей обуял суеверный страх, вот в чем дело. Полиция им не помогла, теперь они призывают священников. Церквей больше нет, поэтому мы должны разойтись по отведенным нам местностям и потчевать граждан не законом, а Богом. Умно придумано. Полагаю, это называется «сублимация»: не ешьте своего ближнего, лучше съешьте Бога. Нас используют – вот что происходит. Но в каком-то смысле, конечно, и мы используем. Мы дошли до самой существенной функции – сакраментальной. Такой урок мы вынесли: церковь способна принять любую ересь и неортодоксальность, включая вашу безвредную веру во Второе пришествие, пока крепко держится за свою сакральную функцию. – Он хохотнул. – Насколько я понял, поедают удивительно много полицейских. Пути Господни неисповедимы. Служилое мясо как будто наиболее питательно.

– Отвратительно, – поморщилась Мейвис.

– О да, отвратительно, – усмехнулся отец Шэкел. – Послушайте, у меня мало времени: сегодня мне надо попасть в Аккрингтон, и, возможно, придется идти пешком. Автобусы, судя по всему, не ходят. У вас есть облатки для причастия?

– Немного, – ответил Шонни. – Детишки, прости их Господь, нашли пакет и начали их уплетать, язычники мелкие. Они бы все слопали, если бы я их не поймал.

– Небольшое крещение на скорую руку, пока вы тут, – попросила Мейвис.

– Ах да.

Отца Шэкела отвели в утепленный сарай, где лежала с близнецами Беатрис-Джоанна. Выглядела она худой, но цветущей. Близнецы спали.

– А после обряда для новорожденных, – сказал Шонни, – как насчет обряда для умирающей? Небольшого соборования?

– Познакомься, отец Шэкел, – представила священника Мейвис.

– Я ведь не умираю, правда? – встревожилась Беатрис-Джоанна. – Я прекрасно себя чувствую. Только есть хочется.

– Это Бесси умирает, бедная старушка, – пояснил Шонни. – Я требую для нее тех же прав, как для любой христианской души.

– У свиньи нет души, – возразила Мейвис.

– Близнецы, а? – переспросил отец Шэкел. – Мои поздравления. Оба мальчики, да? И какие имена вы для них выбрали?

– Тристрам для одного, – без заминки ответила Беатрис-Джоанна. – И Дерек для другого.

– Можете принести мне воды? – попросил Мейвис отец Шэкел. – И немного соли?

Запыхавшись, вбежали Ллевелин и Димфна.

– Папа! – крикнул Ллевелин. – Папа! Это Бесси!

– Отошла наконец? – спросил Шонни. – Бедная верная девочка. Без последнего обряда утешения, да сжалится над ней Господь.

– Она не умерла! – крикнула Димфна. – Она ест.

– Ест? – изумился Шонни.

– Она встала и ест, – сказал Ллевелин. – Мы нашли в курятнике несколько яиц и дали ей.

– Яиц? Каких яиц? Тут все с ума сошли, включая меня самого?

– И те вафли, – добавила Димфна. – Кругленькие белые в шкафу. Мы ничего другого не нашли.

Отец Шэкел расхохотался. Он даже сел на край кровати Беатрис-Джоанны, чтобы отсмеяться. Он смеялся над Шонни, чье лицо выражало смешанные чувства.

– Неважно, – сказал он наконец, улыбаясь до ушей. – Найду хлеба по дороге в Аккрингтон. Должен же где-нибудь найтись хлеб.

Новым сокамерником Тристрама оказался большой нигериец по имени Чарли Линклейтер. Это был дружелюбный разговорчивый малый, со ртом таким большим, что оставалось только удивляться, как это из него не выпадают английские гласные. Тристрам часто старался сосчитать его зубы, которые у него были родные, а не искусственные (гордясь этим фактом, Чарли часто их показывал), и под конец счета их всегда оказывалось больше положенных тридцати двух. Это его беспокоило. Чарли Линклейтер отбывал неопределенный срок за неопределенное преступление, включавшее, насколько смог разобрать Тристрам, многократное отцовство вкупе с избиением серомальчиков, приправленное хулиганством в вестибюле здания Правительства и поеданием мяса в пьяном виде.