Они тут же приняли угрожающий вид и стали теснить Машу к выходу. Краем глаза девушка заметила, что Елизавета уводит Алину, и крикнула им вслед:

— Будьте счастливы, Алина! Ваши родственники, без сомнения, помогут вам очень быстро забыть Митю.

Лакеи неучтиво подтолкнули ее в спину. Но Маша вырвалась из их рук и прокричала вдогонку убегающим сестрам:

— Господь не простит вам предательства, Алина! И будь проклят тот день, когда Митя встретил вас, потому что именно вы погубили его!

Больше она не успела произнести ни единого слова.

Лакеи подхватили ее под локти и буквально вынесли из зала.

Маша попыталась сопротивляться, по силы были слишком неравными, и уже через несколько секунд тяжелые резные двери захлопнулись за ее спиной. Она с остервенением пнула их, ударила от непомерной досады кулаком, а потом присела на ступени и разрыдалась. Антон, поджидавший ее у крыльца, поднялся к ней, ласково погладил по голове:

— Пойдемте, барышня, извозчик, поди, заждался нас.

Маша медленно, как сомнамбула, спустилась но ступеням и, опираясь на его руку, прошла к пролетке. Извозчик, заметив ее заплаканное лицо, ничего не сказал, а только покачал удрученно головой. И вскоре они вновь мчались по спящему городу, спеша сообщить родителям Мити, что приговор суда приведен в исполнение и их сын отправлен но этапу в Сибирь.

— Я имею высочайшее повеление отправить вас по назначению, — сухо произнес комендант и кивнул головой фельдъегерю. — Выводите!

Осужденные взяли в руки веревки, поддерживавшие оковы. Цепи были не слишком тяжелыми, но мешали при ходьбе, поэтому пришлось их подвязать. С грохотом они двинулись вслед за фельдъегерем и двумя жандармами, каждый из которых нес по два чемодана, в том числе одни Дмитрия, с немудреными пожитками каторжан. У крыльца стояло четыре тройки. Всех осужденных рассадили по одному в каждые сани на пару с жандармом, ямщики оглушительно свистнули, и лошади рванули с места.

Они мчались по ночному молчаливому городу, и только дом обер-прокурора Кочубея, того самого, в канцелярии которого вручили копию приговора Владимиру Илларионовичу, светился огнями, возле него толпились жандармы и скопилось множество карет.

«Здесь некогда гулял и я: но вреден север для меня!» — вспомнилось вдруг Мите, и он усмехнулся. Все осталось в прошлом: служба на флоте, любовь, надежды на счастье, ушли в небытие прекрасные балы, хорошенькие барышни, навсегда исчезли из его жизни радость и беззаботное веселье… И потому звуки музыки, гнавшиеся за узниками и их конвоирами целый квартал, казались Мите похоронным маршем, стоном плакальщиц, провожавших его туда, откуда, как из могилы, никому нет возврата…

Подъехали к заставе. Осужденных пересадили в сани по двое. И Митя обнаружил, что его попутчиком оказался Снешневич. Они обнялись на радостях, а поляк прошептал с озорной улыбкой:

— Ну что, паныч, приготовился сопли морозить?

— Этого мне только не хватало! — улыбнулся Митя. — Матушка мне фунт гусиного жира передала, так что и на тебя хватит. — Он оглядел Снешневича и покачал головой:

— А ты словно на promenade[24]собрался, шубенка-то у тебя только казенная, на рыбьем меху?

Поляк пожал плечами:

— Мои не успели ничего потеплее передать. Комендант уверил их, что меня отправят не раньше чем через неделю…

Но видишь, как все получилось!

— Ничего, — Митя хлопнул его по плечу, — у меня с собой два одеяла и шуба преогромная — тоже на двоих хватит. Не пропадем!

— Живы будем, не помрем! — рассмеялся Снешневич и подмигнул Мите:

— Еще как не помрем!

Один из жандармов взгромоздился тем временем на облучок к ямщику, второй перебрался в сани к фельдъегерю, и тройки еще быстрее помчались сквозь предрассветную мглу к Шлиссельбургу. Свистел снег под полозьями, холодный ветер хлестал в лицо, и Митя по самые глаза зарылся в воротник шубы.

Звон колокольчиков разбивал ночную тишину, их заунывное и тоскливое пение разносилось далеко окрест. Звуки эти, давно знакомые по многим радостным и счастливым событиям в его жизни, пробудили в душе горестные воспоминания, а неумолимая печаль легла тяжким камнем на сердце.

Сани уносили его прочь от самых любимых и близких ему людей, которых ему никогда уже не придется увидеть. И только редкие письма смогут рассказать ему, как протекает их жизнь, как постепенно стареют родители… Слава богу, с ними Маша!..

Митя сжал зубы, вспомнив ее побледневшее лицо, испуганные глаза… Девочка не ожидала увидеть его таким! Он покачал головой и грустно усмехнулся. Но какова девица!

Нет, что ни говори, сегодня ночью она его удивила до крайности! Не всякий мужчина решится на такой сумасбродный поступок, а она — хрупкая, робкая девушка, еще почти ребенок… Ребенок? Митя закрыл глаза и представил ее там, во флигеле, когда он словно обезумел, вернее, это она свела его с ума… Господи, уже почти полгода прошло с той ночи, но он до сих нор помнит запах ее тела, ее волос — свежий, душистый, так пахнет недавно скошенная и слегка подвяленная трава… Митя скрипнул зубами от досады. Через год Маша станет чужой женой и будет счастлива. Алешка для нее самый подходящий муж — ласковый, нежный, и она быстро забудет, как душной июльской ночью лежала в постели с другим, страстно отвечала на его поцелуи и была на шажок от того, чтобы отдаться ему…

Митя вздохнул и выглянул из своего укрытия. По-прежнему вокруг — ни огонька, только луна бежит наперегонки с санями да ветер, как нагайкой, хлещет по щекам.

Снешневич, привалившись к его плечу, безмятежно посапывал носом. «Счастливец, — позавидовал ему Гагаринов, — он может спокойно спать, точно едет не в неведомые гибельные земли, а на дачу к приятелю…» Он уже знал, что у поляка никогда не было невесты, а из родных — только мать и тетка, приехавшие в Петербург из Варшавы и жившие в гостинице все время следствия по делу сына и племянника.

Митя вновь погрузился в резкие запахи медвежьего меха, закрыл глаза и попытался задремать. И опять перед ним всплыло Машино лицо. Он попытался изгнать его из памяти думами об Алине, но, как ни старался, ничего не смог с собой поделать. Образ невесты возникал перед ним и тут же начинал струиться, растекаться, как утренний туман над летним лугом, и лишь в ушах постоянно звучали ее слова, те самые, которые он услышал, умудрившись примчаться на свидание за час до назначенного срока: «Ах, князь, мне, право, неудобно, сюда могут прийти…» И тут же следом, как но заказу, проявилась в его сознании сцена, которую ему не суждено забыть до конца своей жизни: ворвавшись в беседку, в дальнем ее конце он заметил раскрасневшуюся Алину со спущенным с плеч декольте, с неприлично задранной юбкой, в объятиях князя Василия… И она, бесспорно, была напугана, но только не домогательствами князя, а преждевременным появлением своего жениха… Ну почему он не понял этого раньше? Почему догадка только сейчас пришла к нему?..