– Э-э! Стоп! – замахала руками девушка. – Не надо из одной крайности в другую кидаться. Маруся… дракониха, в смысле, – не постороннее лицо, это моя гостья. И Матрена Ивановна тоже моя гостья. Но вы ведь инструкцию всё равно свято чтите, вы же люди сознательные, о чем я Святой непременно доложу, так что идите и наблюдайте. Если вдруг что не так – сразу ко мне, не вздумайте в Марусю пульнуть, а то я вам так пульну – никакие подгузники не помогут. Всё понятно? Выполняйте!

Работников из «хибары» как ветром сдуло. Саша, попросив Матрену Ивановну подождать, тоже вышла на причал. Сначала она подошла к Марусе и, погладив «птеродактильшу» по треугольной голове (та ей это позволила, даже не зашипела, надо же!), ласковым голосом попросила посидеть тихо и мирно, дяденек не кусать и в воду не сталкивать. Затем она направилась к растерянным патрульным, которые при ее приближении заметно повеселели.

– А вы чего как неродные? – спросила у них девушка. – Руки-ноги отпустило? Вот и радуйтесь. Никто вас не тронет, стойте, где стоите, и всё.

– Мы должны защищать вас, – сказал один из них.

– Ну, так и защищайте, кто вам мешает? Если враг на меня нападет – флаг вам в руки. Лишь бы снова чего не свело.

– Так, а сейчас-то… Вы ведь там будете, нам не видно, что с вами. Нам рядом нужно быть.

– В этой каморке и двоим-то тесно, – фыркнула Саша, – вас еще там не хватало! Да и от кого меня там защищать – от столетней старухи, которая и ходит-то с трудом? К тому же мы с Матреной Ивановной – подруги. И вообще, нам пошушукаться нужно, по-женски, по-девичьи. Ваши уши там точно лишними будут. Так что у вас задача такая: стоять здесь и больше никого в эту халупу не пускать. Местных работничков – тоже. Кстати, проследите за ними, чтобы они Марусю не обидели. Если что – разрешаю легонько стукнуть. Но не стрелять! Даже в воздух. Напугаете Марусю – я вас сама стукну. Не легонько. Или Глеба попрошу.

Закончив с раздачей указаний и угроз, девушка вернулась к Матрене Ивановне. Старуха успела уже сбросить с единственного в каморке узкого дощатого лежака не первой свежести тряпки и расстелить чистую дерюжку, наверняка принесенную с собой.

– Разболокайся[11] и ложись пузом кверху, – скрипуче проговорила она Саше.

– Зачем разболокаться? – прижала к груди руки девушка.

– Затем, што смотреть тя стану. Пошто я, думаешь, сюды приперлась – на страшилишше ентой покататься, што ль, удумала? Так я из ума-то ишшо не совсем выжила. Давай, не кочевряжься, чай я тя без одежки-то уже видала[12], не убыло ить ничо. И чичас не убудет, не боись.

– Но вы мне так и не рассказали, почему Стёпик с Венчиком не прилетели, и как вас Маруся до себя допустила?

– Прилетит твой Стёпик, сказано ж было! Про Венчика ли, Птенчика никакого не знаю, но ковой-то петух недоделанный ждал из деревни. Как дождется, так и прилетит, не боись.

– А Маруся?

– А што Маруся? Маруся твому Стёпику не чета – у ей ум есть.

– Так она ведь говорить не умеет!

– Это кто ж те сказал, она сама, што ль? Ежели она не по-вашему балакает, то не она дура, коли вы ее понять не можете.

– Ох, я ведь и забыла, что вы со зверями общаться умеете! – прижала ко рту ладони Саша.

– Не зверь она, – сурово проскрипела старуха. – Не чоловек, конешно, но и не зверь. Так што давай-ка енту тему закрывать, а пузо открывать. Погляжу, што там в тебе-ка за чоловек сидит. Али не чоловек, – добавила она едва слышно.

Но Саша услышала и побледнела.

– Не человек?.. Вы думаете, что…

– Ничо я не думаю! – рассердилась Матрена Ивановна. Скорее всего, на себя рассердилась за свой длинный язык, но тут же ласково зашептала: – Не слухай ты дуру старую, мелю, што ни попадя… Пошто там у тя не чоловеку-то быть? Ты ить не со зверушкой какой миловалась, а с мужиком, с мужем законным. Тока ить сама знашь, каков он, муженек твой – страшно́й да мохнатый. А хужее того, што велик шибко. А ну, как и робеночек большенький получится – как ты его рожать-то станешь? То-то и оно.

– Страшной и мохнатый?.. – побелевшими губами прошептала Саша. А потом, сглотнув, проговорила уже громко и внятно: – Ну и пусть он будет с шерсткой, пусть будет на Глеба похож, я его всё равно любить буду. Ведь Глебушку-то я люблю, пусть он другим и кажется страшным. Для меня он – самый красивый на свете!

– Худо ты меня слухала, – помотала головой старуха. – Любить-то ты его всяким станешь, то я и без тебя ведаю – сердечко у тебя шибко мягкое да доброе. Вот тока было бы кого любить, да кому… Тьфу ты, дура старая, опять мелю не знаю што!.. Вопчем, смотреть надобно, кто там у тя растет. И коли великан – мне-ка надоть роды-то принимать. Кады рожать-то?.. Ну, да я сама чичас узнаю. Разболокайся давай, кому говорено!

– В апреле рожать, – испуганно залепетала Саша, стягивая с себя одежду. – Если всё нормально… А как вы у меня роды примете? Мне ведь к вам лететь будет уже нельзя…

– Я тож зареклась уж было летать, и чичас-то думала пехом назад шкандыбать, да што уж… Коли ведьмой да Бабой-Ягой люди кличут, надобно соотвейтьствовать, привыкать. Вдруг да понравится – тады девочку Маруськину возьму на воспитание, им и парня хватит.

– Какую девочку? – опускаясь на лежанку, округлила глаза Саша. – Какого парня? Какой Маруськи?..

– А вон той, – мотнула в сторону двери головой старуха. – Какой ишшо-то?

– Она что, яйца уже снесла?! А кто же их сейчас высиживает?

– Каки ишшо яйца?.. – обалдела Матрена Ивановна. – Она те кура, што ль? Ну да, Степан-то, дуралей, как есть петух… Да тока по натуре, а не по организьму. По организьму оне, как и мы, внутрях деток носят. У Маруси двое ужо в пузе растут – девка да парень. Вот тока когда ей рожать – не уразумела я, всё ж не люди они, так што мож и зимой разродится, а мож, наоборот, к лету.

– А Маруся-то сама знает, что она беременная?

– Как ей не знать-то? Не дура ж безмозглая.

– А… Стёпик?..

– Вот тот и впрямь дурень.

– Ну почему вы так Стёпика не любите? Он хороший. Ну, запутался было немножко, но понял же всё…[13] Но я сейчас не об этом. Он-то в курсе, что скоро папой станет?

– Откель ему знать, бестолковому?.. Ладно, ладно, не стану его боле гнобить, хошь ума в ём и впрямь не палата. Тока давай-ка, девонька, поперву тобой займемся. Ложися и лежи тихохонько, не шолохайся, покуда я дивагнозы ставить буду.

Саша легла на спину, и Матрена Ивановна, что-то неразборчиво пришептывая и приговаривая, стала гладить живот девушки, прикладывать к нему ухо, помазала его чем-то травянисто-пахучим, вновь принялась гладить, легонько надавливая то тут, то там…