Класс почему-то смеялся.

Нина вышла на улицу, передала это мужику, который выглядел уже не просто озадаченным, а расстроенным. Он расспросил Нину, где еще может быть Катька, но Нина и сама не знала.

– Ты только не волнуйся, ладно? Как тебя зовут?

– Вы что, даже, как сестру у нее зовут, не знаете?

Мужик растерялся. Водитель снова хохотнул.

– Ладно, ты на меня не обижайся, мы ее обязательно найдем. Мы с ней завтра вечером договорились встретиться, так что все будет хорошо.

– Ага, конечно. – Нина посмотрела на мужика строго и пошла в школу.

Учительница удивилась, что Нина вернулась, но когда та соврала, что почувствовала себя лучше, еще и похвалила за сознательность.

Мужик так и не появился, ни на следующий день, ни через день. Мама приходила с работы раньше и молчала, но Нина чувствовала, что мама переживает, – молчала не как обычно, часто вздыхала и подолгу замирала, глядя на Нину.

В воскресенье, вернувшись из церкви, мама усадила Нину перед собой. Разговор предстоял тяжелый.

– Я поговорила с батюшкой. Он тоже считает, что блуд – грех. И то, что делает твоя сестра, – это грех. Мы примем ее назад, только когда она отречется и встанет на путь истинный.

– Мам, она в школу не ходит и на работу, я не знаю, где она…

– Нас это больше не касается. Осознает свои грехи, покается и вернется.

– Она не вернется! – Нина почти плакала, но мама все равно ее перебила:

– Прекрати капризничать. Если болезнь поразила одни всходы, то их нужно удалить, пока они не заразили остальные. Я должна думать о тебе.

– Я не заражусь, я не буду ни с кем спать, я клянусь, мама, ну пожалуйста!

– Иди к себе.

Нина чувствовала, что маме тоже больно это все говорить, и делать так, но это было глупо и несправедливо. Нина ведь пообещала, и Катька исправится, зачем так делать? Нина плакала несколько часов, и мама ее слышала, но так и не передумала.

Зато Катька вернулась в школу. Нина болтала с Наташкой посреди коридора, обернулась и увидела, как Катька идет ей навстречу. Она бросилась к ней, обняла и чуть не расплакалась. Катька погладила ее по голове и спросила, как мама. Нина рассказала все и спросила, где теперь живет Катька. Катька ответила, что у одного друга Даниэля.

– А мужик из мэрии?

Катька вздохнула и снова обняла Нину:

– Все сложно. Но как-нибудь прорвемся, да?

– Можно я к тебе приду? Я так скучаю! Пожалуйста.

– Я на работе допоздна, в субботу приходи, днем.

Нина не могла дождаться субботы, она попыталась сказать маме, что видела Катьку в школе, что с ней все в порядке, но мама ответила, чтобы Нина не смела с ней «об этой» разговаривать.

18:28. Катя

Катя шла по улице. Город плавился. Бледнела, выгорая на солнце, краска, потел мелкими мазутными пятнышками асфальт, серели стекла, от яркого света показывая всю свою пыльную сущность. И даже мягкие очертания новых машин, похожих на обмылки, казались не задумкой дизайнера, а потекшими на солнце пластилиновыми фигурками. Терпели только деревья, умеющие улавливать тончайший ветерок и приветливо помахивать листиками. Отчетливо проступали тени, казавшиеся теперь спасительными, а оттого заметными. И все живое старалось расположиться в тени – семейство бездомных псов, утомившийся таджикский дворник, выкосивший перед этим всю лужайку, мужик, увлеченно ковыряющийся под капотом своей заведенной «газели».

Люди вяло брели по раскаленным улицам, щурились, толпились на теневой стороне и вздыхали перед перекрестками – зеленого приходилось ждать на солнце. На море это переносилось легко, и в речных городах тоже – ветер приносил соленую влажность или прохладную прелость речной тины. Здесь воды не было.

Попадались, правда, и бодрые люди, чаще южане: они торопливо шли по своим делам, улыбались солнцу и на них посматривали. Казалось, что весь этот город – огромная духовка, в которой медленно подпекается бесформенное тесто, твердеет, обретает подгорелые острые уголки и жесткие очертания. А быстрые люди – это уже спекшиеся, затвердевшие слойки, с которых, даже если пережарить, просто сойдет верхний слой похожей на бумагу корочки.

Нужно будет съесть слойку у метро. Но на жаре было сложно что-то в себя засунуть, а пить было невмоготу – живот раздулся литым пузырем, и при ходьбе в нем противно булькало и бултыхалось. Курить хотелось тоже, но от каждой выкуренной сигареты во рту слипалось горьким железным привкусом, и в висках стучало. Тошнота стала до такой степени невыносимой, что Катя присела на лавку прямо под палящим солнцем. Неужели… Но мозг отказывался работать дальше. Отказывался думать об этом, при всей очевидности открытия.

Катя встала и, держась за стену, пошла в метро. Главное было победить тошноту. Если начнет тошнить, Катя потеряет сознание. Прямо посреди улицы.

В голове потоком понеслись другие воспоминания. Пазл медленно складывался. Угол стиральной машины – Катя держит свои трусы в руках. Она голая. Шпингалетик. Почему она голая, а он стоит рядом? Красные отпечатки от пальцев на коже. Крупная мужская пятерня на ноге. Потом та страшная истерика, когда Катя кричала, что все расскажет маме, а он бил. Что она расскажет маме? Что бьет? А это новость? К тому моменту явно нет. И после этого появились седые пряди. По времени как раз совпадает. Катя снова присела и постаралась продышаться. Легче не стало. А что, если… Что? Уже ведь все ясно.

Он просто заставлял Катю сосать ему.

Мысль была простая, очевидная, но при этом оглушительная, как сообщение о смерти кого-то близкого. Она стучала в голове отвратительным «сосать», и принять ее, осмыслить не получалось.

21:39. Вадим

Нужно было срочно придумать новый план. Понять, как теперь вести себя с девочкой. Что говорить ей, как объяснить. Правду было нельзя, а вранье должно быть хорошо продуманным. Вадим умный. Он сможет. С Дэном же смог, а тут какая-то школьница. Вадим вспомнил Дэна. Нужно сделать как с ним. С другой стороны, как с ним, может и не выйти, потому что Дэн до самого конца ничего не подозревал, а девочка уже сидит в подвале. Вадим понюхал люголь, вынул из шкафчика тетрадку – нужно составить план, – закрыл глаза и сосредоточился. Дэн. Вспомнить, как он его обрабатывал, что говорил и делал. В деталях.

Вадим вспомнил его странные глаза – широко раскрытые и доверчивые. И рассказывал Дэн, всегда глядя в упор, и этот его взгляд, он странно примагничивал, оттого слушать было трудно. Он вообще был странным. Сам познакомился с ним в магазине и тут же начал про себя рассказывать. Рассказывал, как маме на него плевать, как она постоянно занята своей жизнью. Как у нее там работа и на работе какие-то люди, подруги, мужчины, которых она постоянно водит в дом. И как сначала он злился от того, что его мама – шлюха, нет, не настоящая шлюха, конечно, так, гулящая. Но они все равно смотрят на нее косо и его обзывают сыном шлюхи. А те, другие, с этого района, нормальные пацаны, они так не делают. И вообще, они понимают его. Слушают крутую музыку, носят крутую одежду, и всем сразу видно, что они крутые. И что теперь даже свои уроды, которые на него всегда обзывались, тоже поняли, что он крутой. Что он вообще без башни. И что он все может, вообще все, даже из окна может прыгнуть. И вены он себе резал – вот шрамы, и сигареты курит только крепкие, и водки может литр целый выпить и не упасть.