В тот вечер Панагиота консервировала певчих птиц. Она открывала грудки большими пальцами и натирала внутренности солью со специями, тихонько напевая себе под нос. Время от времени Костас бросал взгляд на мать: в свете масляной лампы ее лицо казалось лепным. В воздухе стоял запах уксуса, настолько острый, что щипало в носу.

На Костаса нахлынула волна тошноты, в горле появился вкус соленой воды. Он отодвинул в сторону книгу. При всем желании ему не удавалось отвести взгляд от крошечных бурых сердец на деревянной столешнице или от выпотрошенных птичек с полуоткрытыми клювами в стеклянных банках. Костас тихо заплакал.

– Что случилось, пайди му?[13] – Панагиота, вытерев руки о передник, подбежала к сыну. – Тебе что, нездоровится? Живот болит? – (Костас покачал головой, пытаясь обрести дар речи.) – Тебя кто-нибудь обидел? Скажи мне, любовь моя.

Проглотив ком в горле, Костас кивнул в сторону столешницы:

– Мама, не делай этого. Я не буду это есть.

Панагиота удивленно уставилась на сына:

– Но мы ведь едим животных… коров, свиней, цыплят, рыбу. А иначе мы умрем с голоду.

Костас не сумел придумать адекватный ответ и не стал притворяться, будто ему есть что сказать, а потому просто пробормотал:

– Это ведь певчие птицы!

Панагиота подняла брови, ее лицо омрачилось, но буквально на секунду. Она собралась было сказать что-то еще, но передумала и, вздохнув, взъерошила сыну волосы:

– Ну ладно, если это тебя так расстраивает…

Однако в тот момент, когда все вернулось на круги своя, Костас заметил, как вспыхнули глаза матери, смотревшие на него с жалостью и пониманием. Он догадался, о чем она думает. Она явно считала Костаса чересчур сентиментальным и более сложным для понимания, чем его братья.

* * *

Все три брата росли очень разными, причем с годами разница лишь усилилась. При всей любви к книгам, Костас, в отличие от старшего брата, вовсе не собирался быть поэтом, мыслителем. Михалис жил внутри языка и всегда мучительно долго подбирал нужное слово, как будто охотился за точным значением. Он называл себя марксистом, синдикалистом и антикапиталистом – ярлыки, внедрившиеся в мозгу его матери, точно ползущая по стене бугенвиллея. И говорил, что в один прекрасный день трудящиеся всего мира объединятся, чтобы скинуть своих угнетателей, богачей, а следовательно, греческий крестьянин и турецкий крестьянин – не враги, а товарищи.

В связи с этим Михалис не одобрял ЭОКА, да и вообще любое проявление национализма. Он не скрывал своих взглядов, открыто критикуя надписи синей краской, которые начали появляться практически на каждой стене в округе: «Да здравствует энозис!», «Смерть предателям!».

Если Костас совсем не походил на старшего брата, то и с младшим у него тоже не было ничего общего. Андреас, высокий, стройный парень с большими карими глазами и застенчивой улыбкой, изменился практически за несколько месяцев. Он говорил о Гривасе, лидере ЭОКА-Б, не так давно умершем в Лимасоле, как о святом, называя его Дигенисом – по имени легендарного героя византийского эпоса. Андреас мог поклясться на Библии в своей решимости освободить Кипр от врагов – как англичан, так и турок – и ради этого был готов убивать или умереть. Но поскольку Андреас отличался склонностью давать волю фантазии, а в семье он был младшеньким, самым любимым и балованным, родные не слишком верили в серьезность его намерений.

Все три брата, некогда очень дружные, существовали в практически не пересекавшихся между собой мирах, хотя и жили под одной крышей. Они редко ссорились и, соглашаясь на установленные матерью порядки, осторожно обходили стороной правду каждого из них.

Так они и жили, пока в одно мартовское утро Михалиса не убили у всех на глазах. Его застрелили на улице, с книгой под мышкой, с заложенной страницей со стихотворением, которое он читал. Личность стрелка так и не удалось установить. Одни говорили, что парня убили турецкие националисты за то, что он был греком и христианином, другие утверждали, что ему отомстили за критику греческие националисты. Несмотря на отсутствие каких-либо официальных доказательств, Андреас через собственные источники установил истинных виновников. Костас видел, как огонь мести в душе младшего брата разгорался с каждым днем все сильнее. И вот однажды вечером Андреас не пришел ночевать, его постель осталась нетронутой.

Панагиота и Костас избегали этой темы, хотя оба знали, что Андреас вступил в ряды ЭОКА-Б. С тех пор от него не было ни слуху ни духу, и никто не знал, жив он или нет. Теперь Костас с матерью остались одни в доме, который, казалось, съежился и потемнел по краям, свернувшись, подобно спасенному из огня письму.

По вечерам, когда над лимонными деревьями ярко светила луна и в воздухе ощущалась едва заметная дрожь, вызванная то ли невидимыми глазу насекомыми, то ли сосланными на землю феями, Костас ловил на себе страдальческий взгляд матери. И невольно задавался вопросом: при всей своей щедрой материнской любви, не спрашивает ли мать себя или своих уважаемых святых, почему убили самого страстного, красноречивого сына и почему младшенький, авантюрный и романтичный, покинул отчий дом, а у нее остался лишь робкий, скрытный средний сын, которого она никогда толком не понимала?

Однажды я слышала, как английский журналист, обедавший в «Счастливой смоковнице», сказал, что европейские и американские политики пытаются найти пути разрешения ситуации на нашем острове. Как отголоски Суэцкого кризиса, в Лондоне прошли демонстрации протеста в месте под названием Трафальгарская площадь. Люди несли плакаты, на которых было написано: «Закон, а не война». Оглядываясь назад, я понимаю, что в то время молодежь еще не начала скандировать: «Занимайтесь любовью, а не войной». Это будет чуть позже.

Тот же журналист объяснил своим соседям по столу, что там, в Англии, в палате общин, где принимаются все самые важные решения, члены парламента обсуждали так называемую кипрскую проблему. Журналист сказал, что, насколько ему известно, если страну или сообщество называют проблемой, это не сулит им ничего хорошего, и теперь в глазах мирового сообщества наш остров был очагом «мирового кризиса».

Но даже если и так, в те времена эксперты считали, что напряжение и насилие на острове обусловлены исключительно «бумажной агитацией»; они говорили, это буря в стакане воды и все скоро закончится. Не стоит опасаться беспорядков и кровопролития, поскольку на таком красивом, живописном острове, с цветущими долинами и зелеными холмами, гражданская война просто-напросто невозможна. «Культурный» – именно это слово, как мантру, повторяли эксперты. Политики и ученые мужи, похоже, полагали, что цивилизованные люди не способны истреблять друг друга, особенно на фоне буколического пейзажа с изумрудными горами и золотистыми пляжами: «Не нужно ничего с этим делать. Киприоты… цивилизованные люди. Они не способны на насилие или радикализм».