– Моя жена не шлюха, – сказал мужик.

– Ну да, конечно, – отрезала Сэнди, снимая трусики. – За тебя же она вышла, нет? – Все время, пока он ей присовывал, она сжимала в руке двадцатку. Так жестко ее давно не трахали; старый ублюдок явно собирался отбить каждый бакс. Казалось, его вот-вот хватит инфаркт, так он пыхтел и заглатывал ртом воздух, прижимая холодный крюк к ее правой ляжке. Ближе к концу деньги уже превратились в ладони в комок, промокший от пота. Когда он отодвинулся, Сэнди разгладила их на зеленом сукне и сунула за пазуху свитера. – А кроме того, – сказала она, отпирая дверь, чтобы выпустить его, – эта твоя штуковина чувствует не больше, чем пивная банка. – Иногда после такой ночи она жалела, что больше не работает в утреннюю смену в «Деревянной ложке». Генри, старый повар, – тот хотя бы был с ней нежен. Он стал ее первым сразу после того, как ей исполнилось шестнадцать. Той ночью они долго лежали на полу склада, засыпанном мукой из двадцатикилограммового мешка, который они же и опрокинули. Генри все еще время от времени заезжал в бар поболтать о том о сем и подразнить насчет того, как бы им еще разок вдвоем взбить тесто.

Когда она вошла на кухню, Карл сидел перед плитой и второй раз за день читал газету. Его пальцы посерели от чернил. Все конфорки на плите горели, а духовка была открыта. Синие огоньки плясали за его спиной, как миниатюрные костры. На кухонном столе дулом к двери лежал пистолет. Глаза у Карла налились кровью, а толстое бледное небритое лицо в отражении на голой лампочке над столом напоминало какую-то холодную и далекую звезду. Почти всю ночь он провел в маленьком чулане в коридоре – там Карл устроил проявочную и вдыхал жизнь в последнюю пленку, которую сохранил с прошлого лета. Он был в ужасе от того, что она уже кончилась. Чуть не плакал, когда проявил финальный снимок. До следующего августа было еще далеко.

– И что только творится у этих людей в голове, – сказала Сэнди, пока искала в сумочке ключи от машины.

– У каких? – Карл перевернул страницу газеты.

– Которые в телике. Сами не знают, чего хотят.

– Блин, Сэнди, ты слишком много переживаешь из-за этих придурков, – сказал он, нетерпеливо поглядывая на часы. – Черт, думаешь, им на тебя не насрать? – Она должна была быть на работе уже пять минут назад. Карл весь день ждал, когда она уйдет.

– Ну, если бы не доктор, я бы вообще не смотрела, – сказала она. Она все рассказывала про доктора в каком-то сериале – высокого красавчика, которого Карл считал самым везучим ублюдком на планете. Такой провалится в крысиную нору, а вылезет с чемоданом денег и ключами к новому «эльдорадо». За годы, сколько Сэнди про него смотрела, этот доктор наверняка совершил уже больше чудес, чем Иисус. Карл же его терпеть не мог – этот накладной нос, эти костюмы за шестьдесят долларов.

– Ну и кому он сегодня отсосал? – спросил Карл.

– Ха! Кто бы говорил, – сказала Сэнди, натягивая куртку. Ей уже надоело защищать свои сериалы.

– Это что значит?

– Что есть, то и значит, – окрысилась Сэнди. – Ты опять всю ночь просидел в чулане.

– Я тебе так скажу – хотел бы я встретиться с этим твоим сукиным сыном.

– Еще бы, – усмехнулась Сэнди.

– Он бы верещал, как свинья резаная, богом клянусь! – заорал Карл, когда она хлопнула дверью.

Через несколько минут после ее ухода Карл бросил проклинать актера и выключил плиту. Положил голову на руки за столом и ненадолго вздремнул. Когда проснулся, в комнате было темно. Хотелось есть, но в холодильнике обнаружились лишь две заплесневелых горбушки и капля засохшего сырного соуса пименто в пластиковом контейнере. Открыв кухонное окно, он выкинул хлеб во двор. Вместе с лучом света с крыльца домохозяйки занесло несколько снежинок. С бойни за улицей донесся чей-то смех, затем металлический лязг захлопывающихся ворот. Карл осознал, что не выходил на улицу больше недели.

Закрыл окно, перешел в гостиную и мерил шагами пол, распевая старинные религиозные песни и размахивая руками, будто дирижировал хором. Одним из его любимых был гимн «Кто со слезами сеет – радость пожинает», и он пропел его несколько раз подряд. В его детстве это пела мама, пока стирала. У нее было по песне на каждое дело по дому, на каждое горе, на каждую хрень, какая только ни приключалась после смерти бати. Она обстирывала богачей, причем в половине случаев паскудные ублюдки ей недоплачивали. Иногда он прогуливал школу, прятался под гнилым крыльцом со слизняками, пауками и останками соседской кошки и слушал ее весь день. Голос мамы как будто не ведал устали. Карл распределял на целый день бутерброд с маслом, который она давала на обед, а пил грязную воду из ржавой банки из-под супа, хранившейся в кошачьей грудной клетке. Он воображал, что это свинина с овощами или курица с лапшой, но, как ни старался, на вкус все равно было грязь грязью. Как он теперь жалел, что не захватил суп, когда в прошлый раз ходил в магазин. От воспоминаний о той старой банке под крыльцом опять проголодался.

Карл пел несколько часов – его зычный голос отдавался в пустых комнатах, а лицо раскраснелось и вспотело от натуги. Затем, часам к девяти, в потолок снизу начала яростно колотить метлой домохозяйка. Он как раз был на середине духоподъемного гимна «Вперед, Христово воинство». В любое другое время он бы и бровью не повел, но сегодня сбился и остановился; пришло настроение заняться чем-нибудь другим. Только вот если она не включит поскорее гребаное отопление, он не даст ей спать до полуночи. Сам-то Карл легко переносил холод, но постоянный озноб и жалобы Сэнди уже действовали на нервы.

Вернувшись на кухню, он достал из ящика с ложками фонарик и проверил, заперта ли входная дверь. Потом прошел и задернул все занавески, закончив в спальне. Встал на колени и полез под кровать за обувной коробкой. Перенес в гостиную, вырубил свет во всем доме и уселся в темноте на диване. Из перекосившихся рам дули сквозняки, и он запахнулся в одеяло Сэнди.

С коробкой на коленях он закрыл глаза и запустил руку под картонную крышку. Внутри было больше двухсот снимков, но вытащил он только один. Медленно провел большим пальцем по скользкой бумаге, пытаясь угадать, что на ней, – так он делал всегда, чтобы потянуть подольше. Сделав ставку, открыл глаза и всего на секунду включил фонарик. Щелк, щелк. Распробовал – и отложил снимок в сторону, снова закрыл глаза и достал другой. Щелк, щелк. Голые спины, кровавые дырки, Сэнди с раздвинутыми ногами. Иногда он проходил всю коробку, не угадав ни разу.

Однажды показалось, будто послышался шум – стук дверцы машины, шаги на задней лестнице. Он встал и на цыпочках прокрался по комнатам с пистолетом, выглядывая в окна. Потом проверил дверь и вернулся на диван. Время как будто меняло свой ход – ускорялось, замедлялось, металось взад-вперед, как в безумном сне, который виделся ему снова и снова. Вот он стоит, утопая в грязи, на соевом поле под Джаспером в Индиане; а следующий щелчок фонарика перенес на дно каменистого яра к северу от Шугар-Сити в Колорадо. В голову, как черви, заползали голоса из прошлого – одни озлобленные от проклятий, другие все еще умоляющие. К полуночи он пропутешествовал почти по всему Среднему Западу, пережил последние мгновения двадцати четырех незнакомцев. Он помнил все. Он как будто воскрешал их каждый раз, когда доставал коробку, встряхивал, будил и позволял петь на свой лад. Последний щелчок – и на сегодня хватит.