А потом… когда она начала облизывать потекшую по пальцам сладость… О-о, это же просто невыносимо! Я не мог противиться невыносимому, обжигающему желанию дотронуться… прикоснуться к ней…

Не заметил, не понял, как оказалось так, что я вроде бы только что сидел, а теперь уже склонился к ней, испуганно сжавшейся в кресле. И почему вдруг мои ладони крепко сжимают деревянные подлокотники, превратившись в замок, из которого для нее нет выхода? Нельзя… неправильно!

Но не устоял — склонился к ее лицу, чувствуя, что боится, что не хочет… и все-таки поцеловал сжатые губы, сладкие от начинки, нежные, теплые, липкие…

Она вжалась в спинку своего кресла, уперлась руками в мою грудь — отталкивая, отстраняя. Но почему-то ее горячие ладошки обжигали мою кожу даже через одежду! И от них, распластанных по моей футболке, вниз к паху неудержимо спускалась жаркая волна возбуждения. И ее губы, то ли поддались, уступили под моим напором, то ли она просто что-то хотела сказать — распахнулись, раздвинулись, открывая мне доступ в глубину ее рта. Разве мог я не воспользоваться?

И воспользовался! Язык прочертил линию зубов, коснулся ее языка, самого его кончика, ощущая в полной мере всю сладость клубничного варенья. Она медленно подняла руку выше, выше — видимо, собираясь запустить ее в мои волосы. И я очень хотел, я просто жаждал этого прикосновения. Мне почему-то сейчас до боли был нужна ее ответная реакция. И я ее получил…

Мягкий пирожок прямо внутренней своей частью, той, где была вся несъеденная начинка, впечатался в центр моего лба, размазываясь по челке, по коже…

Отстранился резко, без раздумий, интуитивно занося для удара руку. И увидел ее, как-то сразу и всю — от зажмурившихся глаз до притянутых к животу коленей, худенькую, в старой заношенной, промасленной одежде. Сумел разглядеть тонкую ручку с короткими ногтями, с тёмной из-за въевшегося мазута кожей, с мозолями у основания каждого пальца, выставленную открытой ладонью ко мне в защитном жесте.

И не ударил. Наоборот, окончательно тронувшись умом, не понимая себя самого, вопреки здравому смыслу, подсказывающему отстраниться, уйти подальше от нее и никогда больше… вопреки всему на свете… прижался испачканным лбом к этой ее ладошке и прошептал:

— Прости, прости, Гайка, не знаю, что на меня такое нашло. Обещаю тебе, никогда больше не трону!

И спустя пару секунд рука эта дрогнула и даже погладила меня по тому месту, где прижималась. Я не сразу понял, что она просто убирает с моего лба остатки этого проклятого пирога…

Отвернулся, не имея сил посмотреть на нее, не понимая, что со мной происходит — стыдно мне, что ли за то, что ударить ее хотел? И услышал сказанное дрожащим голосом мне в спину:

— Едой этой купить меня хотел?

Медленно обернулся, едва сдерживаясь от того, чтобы не встряхнуть ее, ухватившись за плечи.

— Дура. Какая же ты — дура! Просто…

А что «просто», Давид? Скажешь, что она тебе нравится? Что-то серьёзное предложишь ей — ведь такая, как эта, ПРОСТО переспать не согласится? Или лучше держаться от нее подальше? Зачем тебе эта проблема — у нее своя боль, мужчина погибший? Ее отогревать, любить нужно! Ты сможешь? А захочешь ли? Я не мог ответить на эти вопросы, поэтому и выдохнул:

— Просто ты так эротично слизывала начинку, что я подумал, будто специально меня соблазняешь!

Она почему-то не возмутилась, не сказала что-то обидное и злое, только шепотом мне в спину:

— Давид, пожалуйста, не нужно… Я всю жизнь только и делаю, что отбиваюсь от таких, как ты. Никому не верю, привыкла любого мужика бояться — лом всегда держу наготове…

Я остановил ее:

— Я понял. Сказал же — без твоего желания это больше не повторится. И… ты ешь, я пока на балконе постою.

Вышел и долго стоял, вглядываясь в неожиданно прояснившееся небо, на котором сверкали холодным светом неприступные далекие звезды. А когда вернулся, она мирно спала на большой кровати, свернувшись калачиком у самого края. Ровно треть еды на подносе была съедена.

Я сел в ее кресло и неспеша уничтожил все оставшееся, задумчиво разглядывая повернутое ко мне симпатичное личико, желая, и не имея сил отвести от него взгляд.

Щека, по которой этот… ублюдок съездил кулаком, горела. Металлический привкус крови из разбитой губы вызывал отвращение до тошноты, до спазмов в желудке. Но, в принципе, я не так уж сильно пострадала — кто-то, кажется, сам Земцов, успел оттащить своего ненормального сыночка до того, как он сломал бы мне что-нибудь.

Я лежала на кровати в маленькой темной комнате и думала: «За что?» Просто из-за моего предположения, что ему нравятся мужики, а не женщины? Я так толком и не поняла. Сразу после фразы, брошенной только чтобы избавиться от него, прекратить неприятные ласки, он вскочил и несколько раз ударил меня по лицу.

Может, Егор этот просто ненормальный? Может, ему вообще нельзя возражать и перечить? И смеяться над ним тоже нельзя?

Физическую боль не сложно было вытерпеть — я часто встречалась с ней в своей жизни. Все-таки «профессия» у меня достаточно травматичная. А вот другая боль, которая жгла сердце, заставляя думать о том, что у меня нет шансов спастись, что этот мерзавец скоро придет и попробует снова… эта боль заставляла скрипеть зубами в бессильной злобе на него, на всех этих людей, посчитавших, что имеют право распоряжаться моей жизнью, и на себя — вот такую, беспомощную и беззащитную.

И единственное, что давало мне надежду и смысл терпеть эти мучения, это имя, которое с трудом произносили распухшие губы:

— Женя… забери… меня…

Я повторяла так по кругу много-много раз, забываясь на несколько секунд, а может, засыпая и начиная свою молитву снова и снова. Я готова была терпеть, знать бы только, что меня ищут, что я ему нужна…

Я слышала ругань Земцова-старшего, его угрозы сыну. Он говорил, что теперь из-за несдержанности последнего им придётся ждать, чтобы воплотить задуманное. Он обзывал этого мерзавца всякими непотребными словами, из которых «гребаный педик» было самым ласковым. Но, конечно, возражений в ответ не было слышно — проще же бить того, кто слабее! Потом они ушли, а дверь в комнату замкнули, оставив меня одну!

Я никак не могла взять в толк, почему не смогла сопротивляться Егору. Пусть мои способности не вернулись, пусть мой дар был блокирован действием укола, но я ведь умела драться! Я была очень хорошим бойцом и, наверное, могла бы победить многих в обычном поединке без использования своих особенных умений! Но почему-то даже руку не подняла, не попыталась! Да и мысли такой у меня не возникло! Как так? А может… может, это — часть Силы Земцова-младшего? Может, он именно блокировать агрессию, направленную против себя самого, умеет? Ого! Даже сейчас я восхитилась подобному умению.

А если соединить мой Дар драться с помощью особой внутренней энергии, да с его способностью защищать себя самого в нашем общем ребенке… получится, действительно, непобедимый боец! Может поэтому именно я им и нужна? Я и Егор — мы оба из первого поколения детей, полученных от членов группы «Пересвет»… в нас, наверное, концентрация способностей, переданных от каждого из родителей, огромна! А таких, как мы, чьи родители оба — носители уникальных качеств, если верить Земцову, просто больше не осталось!