Каково это – жить в том мире, что стремится тебя убить? Где каждый твой вздох воспринимается как оскорбление. Жаль, что в тот день я ее об этом не расспросила. Она то и дело прикладывала ко рту кисейный лоскут, однако никакой крови я на нем не замечала. Ее страдальческие глаза, периодически устремлявшиеся на меня, уже действовали мне на нервы.

В тот вечер мы все собрались в танцевальном зале. Одна из прочих пациенток как раз признана была готовой к исцелению водой – тело ее сочли достаточно окрепшим и открытым для лечения. Кинг сидел на стуле, отодвинутом к стене, за пианино, что создавало некий физический барьер между ним и находящимися в зале женщинами. Было их четыре или пять. Большинство уже перестали вздрагивать при виде его, однако он все равно великодушно старался сохранять дистанцию.

Мама явилась в зал самой последней, когда остальные уже расселись по местам. Она сразу подошла к той женщине, положила ей руку на плечо, дав знак подняться, и вывела перед всеми. Там была приготовлена большая широкая чаша для целебных процедур, уже наполненная водой. Рядом с ней на полу стояла неизменная банка с солью. Мать набрала в обе руки соли и с неторопливой грациозностью, спиральными узорами высыпала ее в чашу. Раствор получался более соленым и густым, нежели морская вода, скорее даже ближе к нашей собственной крови.

Женщина с трудом опустилась перед чашей на колени, и голубая ткань ее платья с шелестом осела на пол. Мама сцепила ладони и, положив их женщине на затылок, медленно погрузила лицо той в воду. Все лампы вдоль стены, помню, горели ярким светом.

Время шло и шло. Тело женщины поначалу было совсем безропотным, однако вскоре ее прижатые к полу руки принялись извиваться, затем с силой по нему молотить. Она отчаянно пыталась подняться и дергалась, расплескивая воду через край. У мамы намокло даже спереди платье, но она никак на все это не реагировала. Мы ждали, затаив дыхание. Наконец, как всегда, когда мы уже уверены были, что все кончено, женщину быстро оторвали от воды – пунцово-красную, судорожно хватающую ртом воздух. Потеряв равновесие, она едва не повалилась на пол – в последний миг ее поддержали мамины руки. Потом так бережно, будто перед ней была одна из моих сестер, мать обернула ей плечи небольшим белым полотенцем.

Исцеленная женщина встала – и все остальные повскакивали на ноги, неистово аплодируя. Мы тоже с сестрами, сидя позади них, захлопали в ладоши. Отец же просто тихо наблюдал за происходящим, по-прежнему сидя на своем месте в сторонке, сознавая свою непричастность к всеобщей атмосфере праздника. К этому состоянию на грани истерики, к пронзительному ощущению спасенности.

Плача навзрыд, женщина пошла к своему месту, волоча в руке полотенце. Что это было – радость или шок? Или то и другое вместе? Интересно, сразу ли она ощутила в себе произошедшую перемену? Жило ли в ней уже зерно этой новой силы? И когда женщина вернется на большую землю – будет ли та сила как-то заметно выделять ее среди других? Или она просто станет теперь жить с осознанием этой силы в своей душе, совершенная и наполненная внутренним светом?

Тогда я мало что знала о том, что довелось вынести этой несчастной пострадавшей женщине, хотя впоследствии все же вычитала ее историю в «Журнале новоприбывших». Почему же мужчины ничего не предприняли? Вот что меня больше всего удивило, когда я наконец узнала о ней правду. Почему они никак не облегчили ей жизнь? Но тогда, наблюдая, как она бредет на свое место от чаши с целительной водой, я ничего не ведала ни о любви, ни о власти, ни о том, что можно что-то отнять просто потому, что можешь это сделать. Да и с чего мне было это знать! Для меня ее тогдашние признания совсем не предназначались. Это не было необходимой для юной девчонки информацией. «Порой лучше вообще того не знать», – сказала как-то мать. В ту пору для меня этого было более чем достаточно.

«Глупо было встречаться с незнакомцем, однако я еще оставалась так наивна и была так убеждена в присущей людям доброте и великодушии, да и не считала себя слишком беззащитной перед миром. Я еще не понимала, что этот мир, оказывается, изменился и все, что теперь требовалось, – это разрешение все послать к чертям. И такое разрешение у них имелось. Так что мужчинам больше не было нужды сдерживать свою плоть или продолжать лгать, что мы для них что-то особенное значим…»

На третий день отсутствия матери я просыпаюсь очень рано. Начало дня очень ясное, что обещает в дальнейшем сильную жару. Я выхожу постоять на террасе, глубоко вдыхая соленый воздух нашей застывшей в штиле бухты. Внезапно снизу, от бассейна, доносится резкий всплеск. Я подаюсь к перилам и вижу фигуру в длинном белом платье – в том самом, как я сразу понимаю, специальном платье для «утопления», с грузилами и шитьем. Она выныривает на поверхность. Это Грейс. Распущенные волосы мокрыми длинными прядями облепляют плечи. Я от нее слишком далеко, чтобы видеть выражение лица.

Сестра отплывает к мелкому концу бассейна и, сделав череду глубоких вдохов, несколько мгновений просто отдыхает, опершись на бортик. Затем она возвращается на более глубокое место и вновь надолго исчезает под поверхностью воды. Я отсчитываю секунды. Наконец она отчаянно выскакивает наружу. Потом погружается вновь. Судя по всему, это занятие не приносит Грейс такого же удовлетворения, какое обычно испытываю я. Она не доходит до конечной точки, не ощущает завершенности.

Движения ее становятся с каждым разом все более злыми, яростными, а не наоборот. Может статься, Грейс пытается наверстать упущенное – ведь теперь ее тело принадлежит только ей, и она может использовать его, как ей захочется.

После третьего захода я, устыдившись, перестаю за ней следить. Пусть спокойно делает то, что ей необходимо.

Я стою посреди кухни. Через открытую дверь сюда проникает морской воздух. Чувствую запах цитрусов, хотя мы уже давным-давно перестали их выращивать. Здешняя среда все менее к этому располагала: почва стремительно оскудевала, лишаясь изначальных минералов. Некогда мы из медицинских соображений резали апельсины и лимоны на крупные дольки и раздавали больным женщинам, чтобы те, засунув куски клином в рот, держали их там какое-то время, позволяя соку струиться вниз по подбородку, стекать по горлу. Иногда мы проделывали это и друг с другом.

Ллеу тенью возникает на фоне поверхностей из нержавейки и потрескавшейся белой краски с плотной осевшей пылью, появившись здесь из ниоткуда. Он быстро обхватывает меня за талию, опустив мне на макушку подбородок. Никто, думаю, заметить нас не мог, впрочем, я даже не уверена, хочу я, чтобы нас вместе поймали, или нет. Это будет целая катастрофа, если хотя бы кто-то станет свидетелем наших отношений, если сможет действительно подтвердить, что все это есть на самом деле, что со мной и впрямь такое происходит.

Однако, услышав звук чужих шагов, Ллеу мигом отшатывается в сторону. В кухню входит Грейс и при виде нас застывает на месте. Тем не менее его руки уже далеко от меня, так что нет никаких доказательств. Любовь порой бывает такой изворотливой! И мгновенный переход от нежных касаний к полному отсутствию контакта, и вовремя отказывающая память и мигом забывающая о ласках кожа.