— Понимаю, — после долгого молчания сказал Гонишев. Он встал, отошел к окну. — Мне очень неприятно сообщать вам об этом, Набоков, но ваш одноклассник погиб во время беспорядков. Насколько я понимаю, при возвращении домой из театра. Как неразумно было покидать дом именно в ту ночь, но кто из нас мог предвидеть такое?

Он повернулся ко мне, я с изумлением увидел, что по щекам его текут слезы, и только тогда понял: немыслимая несуразность, произнесенная им, может оказаться правдой.

— Погиб… но как? — заикаясь, выдавил я.

— Убит шальной пулей, попавшей несчастному прямо в глаз. Совершеннейшая нелепость. В двух шагах от дома. Это все, что мне известно. По-моему, родители его Петроград покинули. Надеюсь, вы понимаете, что сейчас нам необходима осторожность. В должное время я размещу извещение о смерти Горноцветова на доске объявлений, однако время это еще не настало.

Повзрослев, — продолжал Гонишев, — вы поймете, что прекрасное будущее не приходит без горестных утрат. Ваш отец сознает это. Надеюсь, он сознает также, какую опасность представляют для Временного правительства Советы. Керенский, Милюков, ваш отец — то, что они делают, на руку большевикам. Боюсь, враги демократии лишь ждут удобного момента. Но довольно об этом. Нам следует помнить, как мало значит каждый из нас, помнить, что все мы — игрушки в руках Судьбы. Ваш друг Горноцветов сейчас несомненно в раю, среди мучеников и святых. Во всяком случае, старайтесь думать именно так и молитесь за его душу!

Я поблагодарил, насколько мне это удалось, Гонишева и недолгое время спустя уже безудержно рыдал в школьной уборной и даже не попытался скрыть мое горе от какого-то гимназиста, который приотворил было дверь уборной, но убежал, испуганный моим звериным воем.

Несколько недель я провел в тумане горя. Мне и поплакаться-то было некому, поскольку о моей дружбе с Давидом знал только Геня, а я по какой-то причине сторонился моего друга «Абиссинца».

Среди многих учеников гимназии, переставших появляться в ней, был и Олег. Я полагал, что он вернулся в украинское поместье своего отца, и потому сильно удивился, столкнувшись с ним в один мрачный мартовский вечер на улице.

— Должен сказать, я очень рад видеть тебя, Набоков. Я часто о тебе вспоминал.

Несколько снежинок закружили в тусклом свете — начиналась последняя метель той суровой зимы.

— Я думал, ты уехал домой, — сказал я.

— Скоро уеду. В конце недели. В какую беду попала Россия! Ну ничего, англичане со дня на день освободят Царя и его семью. Они мигом восстановят монархию — и тогда полетят головы большевиков. Вот увидишь.

Он взял меня под руку. Метель усиливалась с каждой минутой и уже скрыла от нас дома на другой стороне улицы.

— Так или этак, — продолжал Олег, — а я решил дать тебе то, чего ты хочешь. Я был с тобой страшно груб, а ты всегда относился ко мне по-доброму. Ну-с, безумные времена требуют безумных деяний, ты согласен?

Иллюзий у меня не осталось. Я знал, что Олег — грубиян и насильник. Понимал, что он не ставит меня ни во что. И тем не менее — возможно, это был самый храбрый за всю мою жизнь поступок — я склонился к нему и поцеловал его в щеку.

Он обнял меня рукой за плечи, привлек к себе и пробормотал:

— Давай-ка подыщем подходящий приют. Времени это займет немного, а мне хочется, чтобы ты был счастлив, Набоков.

Ближайшая подворотня привела нас в пустой каретный двор. Олег повернул меня лицом к стене, быстро расстегнул мои брюки, потом свои.

— Ты ведь этого хочешь, верно? — хрипло прошептал он. — И хочешь до смерти, так? Вот видишь? Если подумать, не такой уж я и дурной малый, нет?

Все произошло быстро. На краткий миг смерть Давида сжалась в моей душе в крошечное темное пятнышко, но, едва мы закончили, вернулась, взревев, к прежним размерам.

— Молись за меня время от времени, — попросил Олег. — Я уверен, мы еще встретимся — в мире получше этого.

Я открыл было рот, чтобы ответить ему, но он мне не позволил:

— Ты производишь лучшее впечатление, когда молчишь, Набоков.

И ушел. Я стоял у стены, дрожащий, обиженный, все еще возбужденный, изумленный, полный бесценной, расточительной жизни, которой Давиду больше уже не узнать.

Не без некоторого трепета отправился я, наконец, на набережную Фонтанки, к квартире Юрьева. Была уже середина апреля, однако холод стоял лютый; Неву, начавшую было таять, снова сковал лед. Со стен почти каждого здания свисали красные флаги. Я так еще и не привык к приветствию «товарищ!», с которым обращались друг к другу на улицах незнакомые люди.

Дверь мне открыл Геня, одетый в белую, расшитую цветными птицами крестьянскую рубаху, черные шальвары и изумрудные домашние туфли; в глазах его застыло мечтательное выражение, на губах играла сонная улыбка. Расчесанные, подкрашенные волосы более, чем что-либо иное, свидетельствовали о том, что он уже не тот Геня, какого я знал.

Юрьева дома нет, сообщил он, ушел на совещание только что созданного Революционного совета актеров, но скоро вернется. Стало быть, визит мой будет недолгим.

— Ты волен уйти отсюда? — вот первое, о чем я его спросил.

— Совершенно волен, но зачем? Родители от меня отреклись. В нашу жалкую школу я возвращаться не хочу. Мой мир просто-напросто распался. К тому же я по-настоящему счастлив здесь, в этом моем пристанище, Сережа.

Я спросил, дошла ли до него ужасная новость о Давиде. Нет, не дошла. Геня выслушал ее, присев на диван и жеманно подвернув под себя одну ногу, — мне показалось, что рассказ мой его не тронул.

— Наш друг иначе, как плохо, кончить не мог, — сказал он. — Давид многое скрывал от тебя, да и от меня, несомненно, тоже. Опасался, что, узнав о нем все, ты станешь презирать его. И потому конец, который его постиг, был, боюсь, не самым дурным.

Говорил Геня с холодной уверенностью, и я подивился тому, как быстро вжился он в новую для него роль. Когда мы познакомились, Геня был еще ребенком, подумал я. Теперь же передо мной сидел образцовый катамит — сдержанный, равнодушный и довольно жестокий.

У него оказалась припасенной для меня еще одна страшная новость.

— Ты навряд ли слышал об этом, всю историю постарались замять. Но и Majesté тоже не стало. Она приняла мышьяк. Почему — никто не знает. Бедняжку нашли в ее квартире после того, как она несколько дней не попадалась никому на глаза. Нашли и записку, однако в ней было сказано лишь: «Благодарю Господа за жизнь, которой я не просила».

— А чем все закончится для тебя? — спросил я.

Геня пожал хрупкими плечами:

— Откуда же мне знать, чем что закончится, Середушка? Мне известно лишь то, что есть. Я жив. Юрий ужасно ласков со мной. А мне всегда не хватало хотя бы малой ласки, поэтому я очень ему благодарен. Больше мне, в сущности, сказать нечего.