Востроносов ждал чего угодно, в том числе и безусловно благожелательного отношения к своему творению, впрочем, равно допуская и неблагожелательное, ибо понимал, что в повести он еще не весь выложился, и даже видел в ней при очень строгом рассмотрении кое-какие просчеты, находя при этом и бесспорные достоинства. Повторяю, ждал чего угодно, но только не такой рекламы.

Илларион Варсанофьевич, дав юному гению какое-то время насладиться рекламным анонсом, какого далеко не все удостаиваются, принялся расспрашивать его о жизни, о работе, о том, кто он и что он. Чуть успокоившись после неожиданного шума и гвалта, от которого у Акима некоторое время еще гудела голова, теперь он был в состоянии слышать собеседника и даже отвечать на его вопросы. Мало-помалу завязалась и наладилась беседа. Начав говорить сбивчиво и робко, Востроносов затем освоился, постепенно осмелел и повел рассказ живо и даже интересно.

Кавалергардов радовался и утверждался во мнении, что парень и в общении не ударит в грязь лицом. Про себя прикинул: а его можно будет показать кой-кому из знакомых и даже влиятельных лиц. Кавалергардову не терпелось козырнуть тем, что он открыл гения.

Из разговора выяснилось, что Аким Востроносов после окончания школы некоторое время работал почтальоном в родной Ивановке, близко узнал многих ее жителей, присматривался к их жизни, потом учился в областном педагогическом институте на литературном факультете, который год назад окончил, получив диплом учителя. От назначения в школу с большим трудом отбоярился и устроился литсотрудником в местную городскую газету. Повесть начал писать еще прошлой осенью, но особенно хорошо она шла зимними долгими вечерами. А мысли о ней крутились в голове еще с того времени, когда учился всего лишь на втором курсе. Тогда первый раз попробовал, но бросил, видимо, не вызрела мысль, не отстоялись еще наблюдения. Со временем замысел повести стал буквально преследовать, от него некуда было деться, и наступил такой момент, когда другого выхода не осталось, как только сесть и выложить все на бумагу.

– Не мог не написать, – признался Аким.

Услышав такое признание, даже закаленный Кавалергардов невольно расчувствовался, порывисто прижал молодого гения к своей могучей груди и даже поцеловал.

– Кто же твои любимые писатели? – поинтересовался Илларион Варсанофьевич. – У кого учился, на кого, так сказать, равнение брал?

– Тургенев, Чехов и Бунин, – как на уроке отвечал Аким.

– Хорошие учителя, первоклассная, можно сказать, школа, – одобрил Кавалергардов.

Потом он поинтересовался, не женат ли Востроносов, и, узнав, что еще холост, одобрил и это. И о родителях спросил. Аким доложил, что отец железнодорожник, всю жизнь проработал на местной станции, начал сцепщиком, а потом трудился диспетчером, три года назад вышел на пенсию, копается в огороде, столярничает помаленьку; что касается матери, то она всю жизнь ведет дом, хозяйничает, а хозяйство немаленькое – свой дом, садик, участочек, корова в стойле, куры, время от времени заводят кроликов, особенно пушистых, пух нынче в ходу и в большом спросе, и цена на него хорошая, так что не последняя от них статья в семейном бюджете. Помянул Аким и о младшей сестренке, которая учится в железнодорожном техникуме.

Машина тем временем мчалась уже по черному, утопающему в сизом мареве, будто в прозрачной воде, вырвавшемуся на простор шоссе, все еще оживленному в этот теплый и по-летнему долгий предвечерний час. Минут двадцать назад машина вырвалась из знойного города, смрадно дышавшего перегретым асфальтом.

Как только по обеим сторонам дороги начали распахиваться плоские желтеющие поля, обрамленные лесными опушками, дышать стало много легче и в воздухе улавливался приятный и сытный запах только что испеченного хлеба, верный признак близящейся уборочной страды. Аким от этого запаха вдруг ощутил острый приступ голода. С утра он ничего не ел, начисто забыл о еде. Но парень был терпелив и мог еще долго продержаться без еды, по опыту зная, что стоит какое-то время перетерпеть острый голод, как он вскоре совсем заглохнет и долго еще потом не напомнит о себе.

Навстречу, грозно рыча, проносились мощные грузовые машины, обдавая тугой перегретой волной наполненного асфальтовыми испарениями воздуха и тошнотворным запахом бензина. От этого кружилась голова и слегка подташнивало молодого гения. И не только от этого кружилась у него голова и ощущалось легкое подташнивание, но не в последнюю очередь от только что пережитого. Да иначе и не могло быть, если учесть, что все его не слишком стойкое существо впервые перенесло такую встряску. И все это к тому же случилось совершенно внезапно, все произошло, можно сказать, подобно стихийному бедствию, без какой-либо подготовки и застало бедного парня врасплох.

Мы знаем, сколь беззащитен человек, даже очень сильный и тренированный, чего никак нельзя сказать о нашем герое, перед лицом грозной стихии. Впрочем, истины ради надо отметить, что тех тяжелых последствий, какие несет с собой разбушевавшаяся стихия, в данном случае не произошло. Но неприятные последствия для душевного состояния Акима Востроносова оказались неизбежны.

Чтобы убедиться в этом, поставьте себя на место молодого человека и вы все поймете, почувствуете, может быть, даже и переживете. Только вообразите на минуту, что не на него, а на вас обрушился тот ошеломляющий прием, какой мы наблюдали в редакции «Восхода», все те жаркие объятия, поцелуи, неумеренные восторги, восклицания, вопросы и расспросы, шум, гром и гвалт. Разве вы все это перенесли бы без потрясений? Нет и нет, если не кривить душой. А ко всему этому надо прибавить еще и то сильнейшее потрясение, какое произвела на впечатлительного автора, а любой автор не может не быть впечатлительным, сногсшибательная реклама его повести, а сверх всего этого еще и радушные объятия и истинно отеческое тепло, с каким отнесся к Акиму сам Илларион Варсанофьевич Кавалергардов!

После этого, полагаю, совсем нетрудно представить, что молодой человек ощущал во всем теле пугающую пустоту, будто находился в состоянии невесомости. Аким плохо соображал, куда и зачем едет, и ему сейчас более всего хотелось одного: остановиться и отдохнуть, чтобы можно было хоть как-то осознать все только что пережитое. Он уже подумывал о том, чтобы попросить Кавалергардова остановить машину и выйти вон на той полянке, где можно было бы растянуться под кустиком, закинуть руки за голову, уставиться в белесо-голубое небо и обо всем спокойно подумать. Но, миновав одну полянку и не осмелившись просить сидящего рядом Иллариона Варсанофьевича, Востроносов искал глазами другую, набираясь решимости.

Но так и не набрался этой самой решимости. Машина скоро свернула с широкого асфальтового полотна на более узкое, змеей вползавшее в сосновый бор, изрядно повырубленный за послевоенные годы. Тем не менее дорогу обрамляли медностволые гиганты, за которыми виднелись на некотором удалении дачные заборы и сами дачи, горбившиеся ломаными крышами и сверкавшие закатным розовым светом застекленных больших веранд. Отдельные дачи скоро образовали целые улицы большого поселка, машина делала то один поворот, то другой, выбирая единственно нужную дорогу.