– Как звать? Мужа твоего я успел узнать, а с тобой пока не знаком. Ты что, такая же психованная?

– Маша. Будешь тут психованная…

– Так ты смотри, Маша, у меня с такими как ты разговор короткий. Ружье отберу, ремень сниму и выпорю, чтобы знала в другой раз что делаешь. А потом твой вернется и тебе еще навешает, за потерю оружия.

– Григорий Палыч, вы извините меня, – повинилась Маша, – только вы первый начали. Зачем вы так с Незабудкой?

– Ну, ты сравнила! – Псина, услышав свое имя, повернула голову, задела Пургина по ноге. – Не тряси тут блох своих на меня!

– Уйди, Незабудка, полежи в сторонке, – спокойно попросила Маша, словно человека, и собака послушно встала, перелегла в тень, под яблоню. Чудеса дрессировки!

– Слушается тебя?

– Вроде да.

– Это ты, я смотрю, ее вымыла?

– И причесала. – Маша понимала, что нужно заискивать, упрашивать, взывать к чувствам, но отчего-то не могла. – Я не хочу, чтобы ее застрелили.

– Да ну? – изумился Пургин. – Что, и ружье снова схватишь?

– Я надеюсь, что больше не понадобится ружье, – дипломатично ответила Мария.

– А чего ты тогда хочешь?

Маша задумалась. Понятно было, что вопрос этот не несет никакой смысловой нагрузки, что Машины желания не имеют в данном случае никакого значения, что относится вопрос… Да ни к чему конкретному он не относится.

Уже скоро три месяца, как она в этих чертовых Лошках. С ужасом сознает, что эта жизнь, от одного вида которой она впервые в жизни напилась до потери памяти в день приезда, больше не вызывает у нее неприятия. Движения ее доведены до автоматизма, все мысли в голове работают в одну сторону. Она на слух, по скрипу ворота может определить, сколько воды тащит в ведре Степаныч из ее колодца. Она с закрытыми глазами может начисто перемыть посуду в щербатом алюминиевом тазу с холодной водой. Она во сне видит, как мелькают спицы в переднем колесе ее велосипеда, переваливающегося по ухабам в Нозорово. Ей снятся кочки, усыпанные маленькими ажурными кустиками с мелкими пупочками зрелых черничин, а раньше, раньше ей снились Монмартр и Мойка, прогулочные катера на Фонтанке, Лувр. Ее манерная, щипаная короткая стрижка, тщательно выполненная самим Данечкой-красавчиком, превратилась в настоящее безобразие – полгода после тифа – и ее это мало волнует. Сапоги на высоченной шпильке пылятся на чердаке вместе с таким же никчемным барахлом. Она забыла даже слово «маникюр». Ее муж живет непонятно где, и это тоже больше не приводит ее в замешательство. У нее, в конце концов, печки нет, а по ночам становится холодно. И еще, только что она чуть было не убила человека.

– Я хочу работу, – честно и прямо ответила Маша на вопрос, которого ей, в общем-то, никто и не задавал.

От неожиданности Пургин даже поднял брови, только Маша этого не заметила. Он повернул к ней свое простецкое лицо, вернул брови на место и поинтересовался, как ни в чем не бывало:

– Что делать можешь?

– Все что нужно, – твердо ответила Маша. Она поняла вдруг, что если упустит этот шанс, то другого может не быть еще долго. А к тому времени, когда он случится, она может совершенно опуститься, превратиться в ничем не интересующуюся, бесполезную клуху с одной извилиной в голове, способной только и определять, что количество воды в скрипящем на вороте ведре.

– На заимку пойдешь работать? Мне там в баню человечек нужен.

О том, что творится в бане на заимке, в Лошках ходили определенного рода легенды. Нравы на заимке царили более чем свободные.

– Пойду, – заявила Маша мрачно и добавила:—Но спать с клиентами не буду. Только работать.

Пургин не ожидал от нее такого ответа, выразительно хмыкнул.

– Там другой работы нет. Ладно, ты мне и здесь сгодишься. Мне здесь тоже человек свой нужен. У меня сейчас нет времени постоянно тут торчать, а без присмотра все разворуют, сволочи. Ты же, как я погляжу, честная, и стержень имеется. В понедельник утром приходи в контору, поговорим предметно.

– Во сколько? – Маша решила, что необходимо сразу же оговорить время, как бы получить подтверждение того, что Пурга не передумает.

– Рано не приходи. Часов в одиннадцать. Менты из Норкина едут в бане париться, рыбу ловить, так я занят буду два дня, водочки попью, оттянусь, в понедельник рано не встану.

Когда-то давно, дома, в Питере, одиннадцать утра было для Маши несусветной ранью.

Уходя, Пургин достал из кармана деньги, отсчитал сто рублей и протянул Маше, кивнув на Незабудку, заснувшую под деревом.

– В городе будешь, купи ей ошейник и поводок. И еще этот купи, шампунь от блох. Повезло ей сегодня, бывает так иногда. Мне мать моя рассказывала, они в войну под Псковом с партизанами прятались, а их фашисты выловили. Уже в ряд поставили на расстрел, стариков отдельно, баб отдельно, детей отдельно. Но кто-то из офицеров вспомнил, что день рождения Гитлера сегодня, и стрелять не стали, на завтра отложили, а ночью их партизаны обратно отбили. Мать до смерти праздновала двадцатое апреля, день рождения Гитлера – ее собственный второй день рождения. – Пургин помолчал, что-то вспоминая свое, хорошее, потом добавил хрипло, будто запершило в горле:—Хорошая собака, я в детстве о такой мечтал.

– Что же вы тогда, Григорий Палыч, ее застрелить велели? – не сдержалась Маша, съязвила.

Пургин почесал короткостриженую круглую голову, чуть виновато ответил:

– Да-а, – махнул рукой, – свяжешься с вами, с бабами… Поверь моему слову, все неприятности в жизни от баб случаются. Как пойдешь у вас на поводу, ну так точно в дерьме будешь.

Но он не стал развивать при Маше эту тему, строго добавил, давая понять, что дистанция между ними имеется, и дистанция эта велика:

– В общем, так порешим: ты с сегодняшнего дня за собаку отвечаешь. Не приведи если кого-нибудь покусает, с тебя конкретно спрошу как с понимающей. Если кто-нибудь пожалуется, сама понимаешь, что сделаю, и ты не поможешь ей больше. Бывай, Мария, в понедельник жду.

С тем и отбыл.

После его ухода принесся на всех парах Степаныч, прознавший, что собственной персоной Пурга пошел к Марии отношения выяснять. Но опоздал, видать, и к лучшему. Вскидывал руки, испуганный голос его доходил порой до визга – Степаныч видел издали, как Пурга из двора выходит, – но внятного ответа от Маши так и не добился.

Мария была удивительно спокойна и только один раз ответила на его вопросы:

– Я, Степаныч, на работу к нему устроилась.

Следующее утро принесло Марии очередной сюрприз. И снова приятный.

На крыльце у Зинаиды-молочницы поджидал Машу сам Никодим. Как и в прошлый раз, был он весь в черном, борода лопатой аккуратно расчесана на обе стороны. Старообрядный вид его портила только елозившая у него на коленях девчонка лет четырех, растрепанная и в пижаме. Она бесцеремонно морщила в пухлых ручках лицо старца и, преданно заглядывая в глаза, клялась в любви: