Лучшие формулировки Рэнд вкладывает в уста медного магната Франциско Д’Анкония: «Уходите без оглядки от любого, кто скажет вам, что деньги – зло. Эти слова – колокольчик прокаженного, лязг оружия бандита». Деньги – это добро, эссенция свободного общества и уж точно не то, чего надо стыдиться: «Деньги придают вес и форму основному принципу: люди, желающие иметь дело друг с другом, должны общаться посредством обмена, давая взамен одной ценности другую. В руках бездельников и нищих, слезами вымаливающих плоды вашего труда, или бандитов, отнимающих их у вас силой, деньги теряют смысл, перестают быть средством обмена. Деньги стали возможны благодаря людям, умеющим производить. Видимо, они, по-вашему, источник всех бед? Целый океан слёз и все оружие в мире не смогут превратить листы бумаги в вашем кошельке в хлеб, который необходим вам, чтобы жить. В какое бы время среди людей ни появлялись разрушители, они начинали с уничтожения денег, поскольку именно деньги являются защитой от произвола, основой моральной устойчивости общества. Разрушители первым делом изымают у населения золото, подменяя его кучей бумаги, не имеющей объективной ценности Бумажные деньги – это отражение богатства, которого ещё нет, они существуют только благодаря оружию, направленному на тех, от кого требуют создать во имя отражения сам предмет. Бумажные деньги – это чек, выписанный вам ворами в законе на счет, который им не принадлежит: на достоинство своих жертв». Деньги – по крайней мере для всех, у кого они есть, – без сомнения, хорошее дело, которое они хотели бы оставить за собой. Так же смотрели бы на дело грабители и бездельники, если бы они могли чего-то достичь, а не полагаться только на работу вьючных животных.

Хорошие идеи сильно искажаются, если их берут на вооружение второразрядные деятели искусства, практики или революционеры. То, что могло бы принести хорошие плоды, пожирается ими, словно стаей саранчи, и обесценивается. Как ни хорош отказ от планового хозяйства и недоверие по отношению к вмешательству государства в жизнь людей в целом и в экономику в частности, а в радикализированной форме он становится просто глупым.

Айн Рэнд стала светочем неолибералов. Она собрала вокруг себя кружок молодёжи, который она, с великолепным юмором, называла «Коллектив» и который раз в неделю собирался для философско-экономических дебатов. Членом этого кружка, впоследствии знаменитым, был Алан Гринспен, который стал высшим экономическим советником президента Форда и затем главой эмиссионного банка США. Пока левые в Европе ещё только обсуждали низвержение институций, неолибералы уже давно к этому приступили. Гринспен возглавлял Федеральный резервный банк в твёрдом убеждении, что финансовые рынки сами лучше знают, что для них хорошо. А государство не должно даже пытаться управлять рынками, и, если дело плохо, это всё равно можно будет диагностировать лишь задним числом, поэтому задача Центрального банка состоит не в противодействии эксцессам, а разве что в смягчении последствий. В своей автобиографии, вышедшей в свет в 2007 году, незадолго до коллапса финансовой системы, Гринспен не отрекается от своего увлечения Айн Рэнд (которую он даже приглашал на свою первую присягу в Белом доме) и признаётся, что многим в своём мировоззрении он обязан ей.

Публичным лицом и влиятельнейшим представителем неолиберализма стал Милтон Фридман, экономист высокого ранга, автор выдающихся статей на тему инфляции и денежной политики. Будучи на 13 лет младше Хайека, он обладал большим коммуникативным талантом и через телевидение внушил широким массам своё неприятие коллективизма и свою восторженность по отношению к свободе. Он смог даже чиновников (или, может, в особенности чиновников) убедить в ненужности почти всей правительственной деятельности. Хайек же проявлял горячий интерес к безусловному основному доходу и упорядоченному вмешательству государства в случае выхода рынка из строя. (Да и в современной макроэкономике речь идёт практически о том же самом: в каких отраслях и насколько это осуществимо и целесообразно – отступать от принципа Laissez-faire (невмешательства) в условиях свободного рынка?) Фридман был гораздо радикальнее, в ходе своей карьеры становился всё экстремальнее и под конец пришёл к той точке зрения – по сути анархистской, – что государство вообще всё делает не так, за что ни возьмётся. Подобное большому неуклюжему человеку, оно, может, и хотело бы сделать хорошо, но всё-таки было бы лучше, если бы оно сидело тихо и избавило бы мир от своей помощи. Внутренняя и внешняя безопасность – вот задачи государства, а всё остальное – по Фридману – лишнее.

Фридман воспользовался аргументом Хайека, по которому даже толика социализма неизбежно приведёт к кабале. Но под социализмом он понимал уже совсем безобидные вещи – например, общеобразовательные школы, строительные нормы или установленные государством стандарты для образования врачей. Или государственное регулирование применения медикаментов. Если какое-то лекарство недейственно или вредно, об этом быстро пойдут разговоры и врач, прописавший его, впредь не станет этого делать – из беспокойства за свою репутацию. А если оно действенно, то многолетний процесс получения лицензий не будет препятствовать его немедленному внедрению.

Фридман устанавливает такой низкий порог к социализму или к тому, что к нему приводит, что практически всякая альтернатива его мировоззрению автоматически попадает под подозрение в тоталитаризме. Тем самым он оказывает медвежью услугу своему учению, ибо лишает его способности принимать умные аргументы противоположной стороны и за счёт этого совершенствоваться. Учение пыталось избежать натиска встречного аргументирования, заменив его чувством морального превосходства. В итоге это привело к небрежению правилами хорошего тона и позволило Фридману без видимых колебаний вступить в диалог об экономике с таким диктатором, как Аугусто Пиночет в Чили.

Самое впечатляющее при этом – самоуверенность, которая может развиться у таких экономистов, как Фридман (но не только у него), в тех областях, где они ничего не смыслят. Почему он решил, что может судить о процессе разрешения на применение лекарств, не совсем понятно. Должно быть, он видит себя – в силу знания вечных экономических принципов – обладателем универсального инструмента для понимания любых человеческих дел. По духу Фридман, как только он покидает узкую область экономики, недалеко ушёл от гегельянцев и марксистов. Те тоже пытались объяснить мир, распространяя на всё, что попадётся, принцип, который они однажды открыли, а в особенности на то, что им всегда мешало. У Гегеля таким инструментом была диалектика и история, у Маркса – классовая борьба.

Отсюда до Бакунина один шаг, не такой уж и большой. Существенное различие – любовь к собственности, без которой неолиберал не мыслит своего существования. Для этого и только для этого ему нужно государство. Анархистам оно для этого вообще не требуется. Может быть, Бакунин действительно воплощает последовательно доведённый до предела неолиберализм.

Образованные либералы (к которым относится и Карл Поппер), как правило, обходят неолибералов стороной как можно дальше. Своё недоверие по отношению к плановому государству они формулировали иначе и многослойнее, чем мальчики из кружка Айн Рэнд. Один из лучших примеров тому – тоненькая книжечка Исайи Берлина «Ёж и лиса». Берлин тоже был изгнанником, перебравшимся в Англию, а также другом и спутником Поппера. Оба имели печальный опыт столкновения с тоталитарными режимами, и в то время, как слишком многие интеллектуалы тешили себя коллективистскими фантазиями, они вошли в число главных поборников либеральной демократии. «Ёж и лиса» формально представляет собой интерпретацию «Войны и мира» Толстого, но вообще-то является совершенно самостоятельным эссе о сути свободы.