Ещё в ходе финансового кризиса 2011 года Рон Пол был уверен в гибели Запада. Будучи депутатом конгресса, он обязан был раскрывать свои частные инвестиции, чтобы можно было перепроверить, сходятся ли его речи с делами. И действительно, 64 % своего состояния он вложил в золотые и серебряные акции, 21 % в недвижимость, а 14 % держал в наличных. Одно вложение в акции у него ещё оставалось – в форме double inverse-фонда, который каждый день делает удвоенное встречное движение по отношению к индексу котировки акций, против которого он таким образом играет. Такой портфель вложений, в котором не хватает только мясных консервов и расфасованной воды, имеет смысл лишь перед лицом непосредственно близкого конца цивилизации.

С «Движением чаепития» тесно связаны либертарианцы (это понятие впервые использовано в письме анархиста Жозефа Дежака Прудону), это школа, из которой изначально вышел Рон Пол и у которой на знамени начертана безоговорочная свобода индивидуума. Если кто-то подрывает своё здоровье наркотиками и не хочет защитить себя от болезней, это его личное дело. Если кто хочет носить оружие, так тому и быть (до тех пор пока не начнёт беспричинно стрелять в своих сограждан), равно как и всё остальное, что не ограничивает свободу сограждан. Эти анархокапиталисты стоят одной ногой в либерал/ утилитаристской традиции, правда, без её социал-демократических тенденций, поэтому они не хотят, чтобы на них навешивали понятие «либерал», воспринимаемое как левобуржуазное, и пустили в обращение такие названия, как либертарианец или неолиберал, по которым не так заметно их прошлое.

Плодородная почва, на которой сегодня процветает анархизм «Чаепития», почти непрерывно удобрялась весь XX век. Запустил этот процесс смутный страх перед миром, пронизанным бюрократией, каким он, среди прочего, намечен в 1910–1920-е годы во фрагментах великих романов Кафки «Замок» и «Процесс». Кафка описывает непроницаемые иерархии и силы, которые наблюдатель воспринимает лишь как всемогущую и вместе с тем безучастную бюрократию. От буржуазной свободы мало что заметно, правящий авторитет обособился и стал безликим и тоталитарным. Отдельная личность бессильна и может разве что изобразить самоопределение или влияние. Кто однажды попал в шестерёнки бюрократического механизма, у того и поныне поджилки трясутся от страха, который возникает, когда всё решает папка заведённого дела, а главная бумага там отсутствует, или когда норма не соблюдена, или невозможны доводы разума. Бюрократы следуют своим правилам, не ведая ни смысла, ни ответственности, и не интересуются последствиями своих дел – ни для себя, ни для других.

В королевско-императорской Австро-Венгрии, судя по всему, бюрократия внушала особенно большой страх, ибо не только для Кафки, но и для австрийских экономистов того времени бюрократия была темой, вызывающей содрогание. В 1922 году из экономистов во всеуслышание заявляет о своей позиции Людвиг фон Мизес, выступая против экономического соратника бюрократии – планового хозяйства, которое расцвело к этому времени в советском коммунизме и рассматривалось в качестве возможного образца для остального мира. В своём сочинении с ни к чему не обязывающим названием «Народное хозяйство» Мизес описывает рыночную экономику как некую большую вычислительную машину, которая может перерабатывать необозримое количество информации. Информация (что, когда и где требуется, какие есть технические возможности для производства, какие ресурсы имеются в распоряжении) всегда децентрализована, поэтому централизация решений неизбежно ведёт к ошибкам и заблуждениям, для которых тогда ещё не было механизма корректировки, в итоге никто ни за что не отвечает.

Все попытки достичь благосостояния через плановое хозяйство иллюстрируют данную проблему. Центральный плановый орган никогда не будет иметь необходимых данных, чтобы формировать цены так, что спрос и предложение были бы уравновешены. Плановики, правда, могут изготовить список товаров и услуг, которые они хотят произвести. Но что потом? Откуда плановику знать, не превысит ли потребительская цена велосипеда стоимость ресурсов (металл, резина, работа), необходимых для производства велосипеда? Имеет ли вообще смысл производить велосипеды? Плановик никогда не знает, эффективно ли используются ресурсы или бессмысленно растранжириваются. Последнее, разумеется, более вероятно. Поэтому спасение благосостояния от плановых органов заключается в рыночной экономике. В рыночных ценах отражается, что, кому, где, когда, какого качества и как срочно необходимо. В рынке информация канализируется и распределяется без необходимости кормить центральную определяющую инстанцию. Эта способность координировать между собой мелкие единицы, как в экосистеме, делает рынки столь эффективными и открытыми для прогресса.

Этот аргумент был подхвачен Фридрихом фон Хайеком, тоже австрийским экономистом, и в равной степени проработан и популяризован. Изначально Хайек был даже в некотором роде социалист, а в студенчестве большую часть времени проводил в кафе Ландмана рядом с Бургтеатром в Вене, куда нехватка жилья сгоняла всех заинтересованных людей. Позднее он сделал себе имя в качестве экономиста благодаря очень точному предсказанию мирового экономического кризиса (в феврале 1929 года) и так попал в 1931 году в Лондонскую школу экономики, где вскоре проявил себя как противник (правда, без многочисленных сторонников) Кейнса. Хайек очень хорошо постиг слабости системы рыночной экономики. Он видел тенденцию успешных предпринимателей стремиться к монополии и власти. Он видел неэффективность, которая возникает, когда хорошо информированным инсайдерам удаётся использовать сравнительную неосведомлённость окружающих. Он видел, что вытекающее из этого экстремальное неравенство может привести к неприемлемым социальным напряжениям. Он видел, что отдельные участники пытаются переложить свои затраты на общество (например, путём загрязнения окружающей среды). Хайек понимал эти слабости и пытался устранить их, упорядочивая экономику, но не вмешиваясь при этом в конкретные решения.

Во Вторую мировую войну – а Хайек в 1938 году получил британское гражданство – он решил посильно поддержать военных, переехал из Лондона в Кембридж и писал там книгу, которая призвана была воодушевить британские силы обороны в борьбе против тоталитарных идеологий. К сожалению, сочинение книги длилось так долго, что, когда в свет вышла его «Дорога к рабству», война уже почти закончилась. Но всё равно успех был бесспорный, ибо он, подобно Марксу, попробовал себя в предсказании будущего, что всегда вызывает у читателя приятные мурашки по коже. Его предсказание было для Запада поистине зловещим, поскольку Запад скатывался по наклонной плоскости в плановую экономику. «Мы последовательно отказались от экономической свободы, без которой свобода личная и политическая в прошлом никогда не существовала. мы отметаем принципы индивидуализма, унаследованные от Эразма и Монтеня, Цицерона и Тацита, Перикла и Фукидида»[53]. Коллективистское устройство общества разрушает то, что составляло западную цивилизацию: «уважение к личности как таковой, т. е. признание абсолютного суверенитета взглядов и наклонностей человека в сфере его жизнедеятельности, какой бы специфической она ни была…»[54]. Тезис о том, что всякое вмешательство государства оборачивается кабалой, был настолько же резким, насколько и ошибочным, но он находил много сторонников в то время, когда тоталитарные режимы аннексировали всё бо́льшие части мира.