«Если на меня наложат лапу, — чуть не вслух повторял он, — наложат лапу…» Эта мысль была невыносима. Казалось, будто кто-то неведомый преследует его, насмехается, издевается над ним за то, что он поджидает Леонтину, не отдавая себе отчета в последствиях встречи с ней. Чего он хотел? Чтобы она выдала его? Конечно, именно она была та женщина, на которую намекал Фуасс. Неужели Лампьё не чувствовал, что она — его злейший враг? Без сомнения, чувствовал, сознавал, больше того: был убежден в этом. Но к ужасу у него примешивалось какое-то непостижимое удовольствие — и он был бессилен отделить одно чувство от другого. Он смаковал их оба с каким-то мрачным наслаждением.

Если бы Леонтина пришла сейчас, Лампьё, несомненно, признался бы ей во всем. Дверь лавки, которую он приотворил, открывала перед ним более обширное поле зрения. Но Леонтины не было видно. Его охватило раздражение, возраставшее по мере того, как время шло, не принося ему ничего, кроме неясных и отдаленных звуков да изредка — свистков паровоза, тянущего вагоны через бульвар Сен-Мишель к рынку… Не застряла ли Леонтина в каком-нибудь баре? Или, может быть, она наблюдает за тележками, подвозящими к ларькам груды овощей? Лампьё представлял себе, как она, такая слабенькая, стоит среди толпы и смотрит невидящим оком на волнующийся людской поток. Что, кроме этого потока, могло заинтересовать ее?.. И к раздражению Лампьё примешивалась своего рода ревность — горькая, смутная, угрюмая… В самом деле: с тех пор, как он увидел Леонтину и уверился в том, что именно она каждую ночь бродит перед пекарней, ему стало казаться, что эта девушка ему принадлежит. Чувство, которое он не анализировал, внушало ему мысль о каких-то правах на нее. Он еще не имел этих прав, но считал их неоспоримыми, потому что, не соверши он преступления, разве поддалась бы Леонтина странному влечению, которое ею овладело? Конечно нет. Но почему же в таком случае она и сегодня не совершает своего таинственного обхода?.. Почему?..

Лампьё открыл дверь. Ледяной ветер и дождь ударили ему в лицо. Он вышел на улицу, сделал несколько шагов. Осмотрелся… У форточки, прислонившись к стене, не шевелясь, точно тень, стояла Леонтина. А он глядел на нее и не смел подойти…

— Ну? — спросил он издали. — В чем дело? Что такое? Что это значит?

Тень молчала.

— Я с вами говорю, — кричал Лампьё. — Слышите?! Да! С вами! Да слышите ли вы, наконец?!.

Ему показалось, что Леонтина собирается убежать.

— Как это так случается, что вы приходите сюда каждый вечер? — спрашивал он, спеша преградить ей дорогу. — Да, каждый вечер?..

Но когда он поравнялся с ней, движение, которое он было сделал, чтобы ее удержать, замерло.

— Нарочно, что ли, приходите вы, — продолжал он после минутной паузы, — чтобы досаждать мне? Говорите! Я хочу знать! О, я вас знаю! Нечего ломать комедию! Вы должны сказать — понимаете?! Иначе я вас не отпущу.

Он стоял перед ней и глядел на нее мрачным, тяжелым взглядом, полным ужаса.

— Нет! Нет! — защищалась Леонтина.

Лампьё засмеялся каким-то хриплым, прерывистым смехом и, засунув в карманы свои огромные ручищи, которыми, казалось, хотел ударить несчастную, выпрямился и ждал. Леонтина молчала. Стояла, опершись о стену, дрожа от страха, с взором, устремленным в пространство…

— Ну?! — торопил Лампьё.

И он сам удивился, что ему удалось подавить желание схватить Леонтину за плечи и встряхнуть, чтобы вырвать у нее ответ. Долго ли она будет стоять так? Он смотрел ей в лицо тяжелым взглядом и больше не боялся. Он победил свой страх, прогнал его. Ощущение пустоты, как бы собственного отсутствия, точно вскрыло в его существе глубокую бездну, зияющую и таинственную, заглянув в которую все испытывают головокружение и тревогу. Все, кроме него самого. И когда его внимание вновь вернулось к Леонтине, его с новой силой охватило это ощущение пустоты, которую он открыл в себе, чтобы сбросить туда какую-то огромную тяжесть. Эта тяжесть давила его и мешала ему пошевелиться. Она сковывала его силу, задерживала ее где-то далеко, неизвестно где — нигде, вне времени и пространства. Лампьё вздрогнул.

— Ну что же? Вы не хотите мне отвечать? — настаивал он.

Его руки настолько отяжелели, что казалось невозможным вытащить их из карманов и поднять на Леонтину. Да и к чему бы это привело? Бедняжка и без того была достаточно напугана. Зубы у нее стучали, она дрожала всем телом, голова то тряслась, то медленно подергивалась.

— Ну, ну, — сказал Лампьё, — нечего пугаться! Я не хочу вам причинять зло…

Леонтина сделала над собою усилие, пытаясь ответить.

— Я! — воскликнул тогда Лампьё. — Я? Неправда!! Я не хочу вам делать зло! Неправда! Это не я! — И в третий раз он произнес тихо, невнятно: — Это неправда!

И не понимая сам, зачем он сделал этот намек, он сразу почувствовал облегчение, точно преодолел какое-то препятствие. А Леонтина, осмелившись наконец взглянуть на него, в отчаянии повисла на его руке и разрыдалась…

Позже Лампьё припоминал то почти сладострастное чувство, которое испытал, услышав впервые плач женщины. Но в тот момент, когда она, не в силах сдержать слезы, заплакала, она для него была только Леонтиной, то есть не столько женщиной, сколько его сообщницей. И это его испугало.

— О чем ты плачешь? — спросил он.

Он не предполагал, что она разрыдается, повиснув у него на руке, такая тяжелая, точно налитая свинцом… И все же он тащил ее за собой: не мог же он оставить ее на дожде… Сам он промок и озяб… Он чувствовал к ней жалость, смешанную со страхом…

— Не надо плакать! — повторил он несколько раз. — Это ничему не поможет… Да, ничему!.. Иди! Идите!

Леонтина шла, опираясь на Лампьё: она совсем лишилась сил и сама не в состоянии была сделать ни шагу. Не ухватись она за Лампьё, она упала бы… И он ее не оттолкнул, не отдернул руки. Напротив, он ее поддерживал. И она смутно чувствовала, что он ведет ее к булочной.

— Идите… идите, — повторял Лампьё.

Он толкнул дверь, которая оставалась полуоткрытой, вошел, отыскал стул и поместил на него свою необыкновенную ношу.

— Спасибо, — проговорила Леонтина.

Она уже не плакала, но всхлипывала и содрогалась и все еще не могла прийти в себя. Где она находилась? Она не задавалась этим вопросом, она просто видела, что находится в закрытом помещении. Ее окружала атмосфера теплоты и полного спокойствия. В смутном свете, исходившем снизу, с лестницы, она различала тусклое зеркало, конторку, полки, две ручные тележки, весы…

Леонтина окликнула Лампьё.

— Я здесь, — отозвался он. И пожал плечами.

— О нет! Я не хочу! — медленно прошептала Леонтина. И слабым движением как бы отогнала рой бесформенных мыслей и образов, витавших вокруг нее: она чувствовала, что они скоро примут свой облик и снова будут мучить ее…

И действительно, в этом непрерывном вихре, кружившем перед ее глазами, Леонтина мало-помалу стала различать цель, к которой стремилась. Это была ее обычная цель, она не сомневалась в этом. И что-то внутри ее неумолимо разрасталось в знакомую, глубокую и смутную тревогу: это была непобедимая сила, которая, начиная с той роковой ночи, толкала ее к форточке; возле которой ее только что застал Лампьё. Теперь она подошла вплотную к предмету своей муки… Она была уже не на улице. Ей казалось, что ее провели — или она сама прошла — по неведомой дороге, и никто ей не помешает встать и направиться дальше, прямо к лестнице, по которой проникал свет из подвала, и спуститься в этот подвал.