— Это так же верно, как то, что я здесь! Понимаешь?! Клянусь тебе в этом!

Стоявшие между ними бутылки и стаканы отражали слабый свет. Леонтина и Лампьё упорно глядели на их светящиеся грани, чтобы не прочесть друг у друга на лицах волновавшие их чувства. Леонтине было страшно, Лампьё ее пугал. И все же, несмотря на все усилия, она никак не могла отделаться от мысли, что именно он убил старуху — высказанные им намеки убедительно подтверждали ее подозрения.

Не оставалось никакого сомнения в том, что Лампьё совершил преступление, в котором старался оправдаться. Все уличало его: его двусмысленное поведение, его бегающий взгляд, его гневные вспышки. И почему он постоянно окольным путем старался выпытать, что думает Леонтина об этой трагической истории? Почему его так тревожило все, относящееся к этому убийству? Будь он невиновен, все это нисколько не интересовало бы его. Его совесть была бы спокойна, тогда как…

Лампьё прервал молчание.

— О чем ты думаешь? — спросил он, не отрывая взгляда от какой-то точки, в которую сосредоточенно всматривался. — Все о том же?

— Да, — призналась она.

Он тяжело облокотился о стол и, проведя обеими руками по клеенке, пробормотал:

— Объясни!

Леонтина встала. Страх мешал ей говорить. Она дрожала так, что жалко было смотреть на нее.

— Ну ладно! — сказал Лампьё. — Уйдем отсюда, если хочешь. К тому же мне пора приниматься за работу… Погоди!

Он осушил свой стакан, встал, вытер рот своей тяжелой рукой и подал гарсону монету в 20 су.

— Ну что же ты? — окликнул он ее, когда они очутились на улице. — Леонтина!

Она ответила таким слабым, неслышным вздохом, что он повторил:

— Леонтина! — прежде чем увидел ее у серого фасада здания; где она поджидала его. Потом они пошли рядом по улице, оба подавленные тягостным смущением, мешавшим им говорить.

— Не беги так! — приказал Лампьё.

Леонтина взмолилась:

— Скажите! Ведь вы не будете больше меня мучить?! Не будете снова расспрашивать?! Я вас боюсь. Не знаю почему, но боюсь!.. За что вы на меня сердитесь?..

— Я хочу знать!

Леонтина инстинктивно закрыла лицо рукой.

— Ну, без ломанья! — проворчал Лампьё. — Опусти руку и отвечай! Ты думаешь, что я… Не правда ли?

— Я не думаю…

— Я говорю о старухе, — закончил он голосом, лишенным всякого выражения.

Леонтина пошатнулась.

— Не бойся, — сказал Лампьё, поддерживая ее.

Она жестом попросила оставить ее и, прислонясь к стене, озиралась блуждающим взором. Лампьё подошел к ней. Она стала дышать так глубоко, точно ей не хватало воздуха.

Лампьё встряхнул ее.

— Я буду кричать, — предупредила она, все еще задыхаясь, — я буду… я буду кричать… не трогайте меня… не…

— Это — как я захочу! — объявил он. — Но я не хочу. Слышишь: не хочу!.. Ты боишься — тем лучше! Наплевать! Если бы ты меня хорошенько знала, ты бы поняла, до чего мне наплевать! Мне решительно все равно!.. И главное — не кричи. Видишь!.. — Он протянул к ней руки. — Ни звука, советую тебе, потому что иначе…

Он стоял перед ней выпрямившись, в угрожающей позе.

Леонтина почувствовала, что теряет сознание.

Когда Леонтина пришла в себя, пустынная улица, на которой она находилась, не напомнила ей ничего, и только после долгих усилий она смогла объяснить себе, как попала в это место.

Дождь сыпал. Леонтина сжала голову руками, потом ощупью отыскала на земле свою сумку и вытерла ее о пальто, так как та была мокрая. Она заметила, что ее одежда тоже промокла, и встала. Но она не могла управлять своими ногами: они подкашивались, они ее не слушались. Это произвело на нее странное впечатление, и ей пришлось на секунду опереться о стену. Этот жест смутно напомнил ей, как она и раньше таким же образом оперлась об эту стену и удержалась на ногах. Леонтина собралась с мыслями. Она узнала улицу — и задрожала всем телом, так, что зубы у нее застучали.

— Боже мой! Боже мой! — простонала она.

Ей показалось, что Лампьё не ушел и, стоя тут же, в тени, замышляет какое-то темное и дурное дело. Она искала его глазами. Оглянувшись вокруг себя и не увидев его, она попыталась взять себя в руки… Нет, Лампьё не было здесь. Леонтина посмотрела внимательнее. Нагнулась. Улица, погруженная в полумрак, ничего ей не открыла. Казалось, странное спокойствие, точно сон, окутало ее.

— Где вы? — позвала Леонтина.

Впереди, на расстоянии, которое ей казалось невероятно далеким, улица упиралась в другую, дома которой были освещены огнями. На углу улицы, заслоняя эти огни, мелькали частые силуэты прохожих, производящих размеренные движения и спокойные жесты… Были видны крытые экипажи, лошади, спицы колес. Леонтина присматривалась к этим предметам, считала их, и мало-помалу расстояние, которое ее от них отделяло, перестало казаться слишком большим.

— Ну да, — сказала себе Леонтина, — это улица Дюссуб.

Она пошла по направлению, которое позволяло ей ориентироваться. Шаг за шагом, она двигалась вперед, как могла. Вправо от нее был рынок. Леонтина видела поднимавшийся от него высоко к небу сноп света, перерезаемый полосами дождя. Над темными домами душная атмосфера наполняла пространство, и густые пары облаком поднимались вверх и разрывались в лохмотья.

Чем ближе она подходила к перекрестку, тем больше оживление рынка приобщало к ночной жизни сотни разрозненных элементов: тряпичников с грубыми голосами, отворявшиеся двери, мокрые помосты, где можно было нанять двуколку по часам и на всю ночь, проходы, освещенные дрожащими огнями. Сливаясь с этим оживлением, Леонтина как бы принимала в нем участие и снова становилась сама собой. Она вглядывалась в людские лица, в предметы. Она забывала Лампьё. Тем не менее ее давила своей тяжестью невыразимая усталость, которую она тащила за собой, как кляча — тяжелый воз.

— Эй, девочка! — окликнул ее грузчик, согнувшийся под тяжелым мешком, которым задел ее.

— У-у! — крикнул другой.

— Барышня упала! — заметил лаконично третий.

Насмешки неслись вслед Леонтине, но она их не слышала.

Пробираясь в толпе и преследуемая глупыми шутками, она думала только о том, как бы не сбиться с дороги и кратчайшим путем достичь погребка Фуасса. Но верзила, стоявший, укрываясь от дождя, под навесом, тот самый, который только что ее задел, повторил как бы про себя почти невинным тоном:

— Барышня упала… в грязь.

— О, это пустяки! — ответила Леонтина. И, как бы извиняясь в том, что привлекла внимание, простодушно добавила: — Я не ушиблась.

— Хи-хи-хи! — захохотал незнакомец.

Между тем Леонтина приближалась к рынку, следуя по пути, который себе наметила, через улицы Гранд-Трюандри и Пьер Леско. Везде — во всех закоулках, в пивных, овощных лавках — оживленно сновали чернорабочие, нищие, угрюмые оборванцы. Тяжелые повозки двигались среди этого людского потока и останавливались перед амбарами. Подходили носильщики и разгружали тележки, из которых одни были нагружены разрезанными пополам свиными тушами, другие баранами; некоторые лениво пробивали себе путь через загроможденные проходы, заваленные свернутыми или лежащими в кучах шкурами, издававшими запах скотобойни.