Лампьё не выносил этих девиц. Ему были противны их сиплые и наглые голоса, их разгуливанье по улице в тот час, когда можно было встретить только полисменов, случайных запоздалых прохожих да пьяниц. К тому же они отрывали его от работы. Все это приводило его в мрачное раздражение. Чего им от него нужно? Ладно, он откликнется на их зов — это его добрая воля. Но из-за чего столько шума? Из-за булки в 12 су!.. И что они там делают, вместо того чтобы тянуть вверх свой шнурок?..

— Боже милостивый! — кричал им Лампьё: — Поднять вам ее, что ли?

Дело в том, что он не мог спокойно видеть эту веревочку, опущенную вдоль стены невидимой рукой: она напоминала ему ту ужасную ночь, когда он, возвратясь в подвал, где помещалась пекарня, нашел ее свешивающейся, как и теперь, в форточку. Кто опустил эту бечевку в его отсутствие? Вопрос наполнил его ужасом. Он стоял и смотрел на нее, не зная, что делать, чем себя успокоить… Наконец привязал к ее кончику, болтавшемуся по полу, большой ломоть хлеба… И кто-то неведомый с улицы поднял бечевку с хлебом наверх — под хлеставший дождь.

* * *

— Ну и погода! — воскликнула Берта, отряхивая свой зонтик.

— Выпьем, — предложила Тереза.

— Ладно, — уныло согласилась Жильберта.

— А вы? — спросила Леонтина у Иветты и Лилы, которым во всем подражала.

Обе согласились.

Лампьё, стоявший у прилавка, глядел на них. Эти девушки были виновницами его тревог: он не знал, которая из них заметила, что его нет в пекарне в ту ужасную ночь, в тот именно час, когда было совершено убийство.

Чем объяснить, что эта улика не пробудила в их уме ни малейшего подозрения? В первые дни Лампьё считал себя погибшим, и если не бежал, то не потому, что подчинялся голосу рассудка, а потому, что жил слишком близко от того места, где произошла драма. Неведомая сила приковывала его к этому месту. Не то чтобы он ощущал потребность снова увидеть подъезд этого дома, ту коричневую дверь, длинный вестибюль и в глубине его — окно, через которое он проник в швейцарскую… Нет, он охотнее сделал бы крюк, чтобы миновать его. Но в то же время какая-то таинственная сила, которой он понять не мог, удерживала его близ этого дома, не давая уйти и изменить что-либо в своих привычках…

— И мне также грог! — заказала Леонтина. — Это составит три.

Леонтина была еще почти ребенком, или, вернее, жалким существом, увядшим, не успев расцвести, которому в 20 лет можно было дать и 16 и 30. Маленького роста, серьезная, приветливая и молчаливая; она мало походила на своих товарок.

Лампьё следил за ней глазами… Не эта ли?.. Но что он мог знать?.. Он незаметно наблюдал за Леонтиной — ничем не выказывая своего волнения, следя за каждым ее движением, он мало-помалу замечал, какое у нее миленькое личико, видел голубые глаза с синевой под ними, нежность и покорность, которые она выказывала в отношении Лилы и Иветты.

— Которая?.. — думал Лампьё.

Он томился. Чувствовал себя бессильным перед ними и не мог подавить тоску.

Дорого дал бы он, чтобы узнать, чего ожидать от этой девушки, одно слово которой могло предать его в руки полиции. Выдаст ли она его?.. И почему она не сделала этого до сих пор? Из каких побуждений? Лампьё не понимал. Но ему казалось, что, решившись молчать, она становится как бы его соучастницей и в то же время держит его в своих руках…

Легко себе представить весь ужас, все муки, всю тоску, которую испытывал этот человек… Его мучило не совершенное им преступление. О нем Лампьё не думал — или почти не думал. Вспоминая временами старую женщину, которую он задушил в ее комнате, чтобы завладеть ее деньгами, он не испытывал угрызений совести. Он думал только о деньгах. И Лампьё мысленно хвалил себя за то, что сумел спрятать их так, что их, казалось, невозможно было найти при самых тщательных розысках. Он положил их в углубление одной из стен пекарни, которое затем прикрыл доской и присыпал сверху мукой, так что это место нисколько не выделялось на общем фоне стены. Никто, кроме него, не сможет отыскать его заветного местечка — в этом он был уверен. И эта уверенность придавала ему некоторую бодрость, порой успокаивая его и рассеивая опасения.

И все же… Он сделал свое дело один — а вот оказывается, из-за допущенной им оплошности кто-то неведомый может явиться и потребовать награды за свое молчание… Чего он потребует? Или, может быть, взвесив все обстоятельства, он решит не подвергаться риску и укажет полиции на странное совпадение во времени момента убийства и отсутствия в подвале того человека, который именно в этот час всегда там находился? Случайное совпадение, но каким образом отвлечь внимание полиции от этого обстоятельства? Как помешать ей напасть на след? Лампьё чувствовал себя здесь бессильным. Достаточно было повести розыски в этом направлении, чтобы дознаться правды. Улики были налицо — и какие улики! Взять хотя бы показания служанки, в присутствии которой, месяца за три до того, женщина, убитая Лампьё, жаловалась ему, что ей приходится носить при себе большие деньги. Другая служанка не преминула заметить, что это неблагоразумно, и ее хозяйка с ней согласилась.

— Так спрячьте же ваши деньги, — процедила она сквозь зубы.

— Нужно будет так и сделать это, — согласилась старуха.

Лампьё отчетливо вспомнил желтый отсвет зимнего утра, когда мысль о том, что старуха носит в своем кошельке несколько тысяч франков, привела его в мрачное удивление…

* * *

Что сказал бы Лампьё, если бы ему предъявили улики? Ему нечего было сказать. И вот он то терялся от страха, то смутно надеялся, что его это минует.

Поведение его пока что оставляло его вне подозрений, оно было безупречно. Никогда ни от одного из своих хозяев он не получал никаких замечаний. Мало того, он не имел никаких подозрительных знакомств, его никогда нельзя было встретить ни на каких вечеринках. В погребке близ рынка, где он ежедневно перед обедом выпивал стакан белого вина, его знали давно, и сам Фуасс, хозяин погребка, мог бы, если бы это понадобилось, подтвердить, что ни разу за все время, что Лампьё состоит его клиентом, не видал его пьяным. К тому же и костюм, и наружность Лампьё свидетельствовали, что это честный сорокалетний мужчина, мрачный и молчаливый. В самом деле, он всегда молча выслушивал других, когда те жаловались ему на свои неудачи. И на него обращали внимание лишь тогда, когда он, ставя свой опорожненный стакан на прилавок, говорил:

— Хозяин! Еще стакан!

Лампьё молчал, слушая долетавшие до него обрывки разговоров, как вдруг Фуасс, прочтя газету, обратился к нему, высказывая свои соображения по поводу убийства в улице Сен-Дени.

— Да, да, конечно… — пробормотал Лампьё.

— И вы увидите, месье Франсуа, — продолжал Фуасс, — они не так-то скоро его поймают! Что вы на это скажете?

Лампьё покачал головой, медленно, сохраняя непринужденный вид, поднес к губам свой стакан и, отхлебнув, подтвердил: