Привет, красавица

Нола пришла в будний день на мессу, а после нее явилась в офис к отцу Трэвису и села там, ожидая его. Священника часто ловили в коридоре. Вот и сейчас она слышала, как он с кем-то разговаривает. А верней, больше слушает и время от времени задает вопросы. Речь шла о каких-то деталях ремонта стены в подвале. Или, может, об окнах. Говорили о том, что проникнет холод, а весной просочится влага, отчего появятся грязь и змеи, которых вокруг водилась уйма. Иногда они даже заползали в церковь. Это было характерно для нескольких мест в их районе, а также для равнин Манитобы[93]. У змей были старые гнезда глубоко в земле, откуда они вылезали каждой весной в невероятных количествах, и отделаться от них не представлялось ни малейшей возможности.

Нола никогда не боялась змей, хотя ей казалось, будто их к ней тянет. Вот и сейчас она увидела затаившуюся ленточную змею[94] с желтыми полосками и красной линией у пасти.

— Привет, красавица. — Змея бесшумно изогнулась под полкой с книгами и брошюрами, а затем замерла, будто принюхиваясь. — Я могла бы поговорить с тобой не хуже, чем со священником, — подумала вслух Нола. — Он не идет, и я не думаю, что он хочет меня видеть. Думает, я слабая. В любом случае я осталась с этим наедине. Мне самой не нравится ход моих мыслей, но я не могу спорить сама с собой все время, не так ли? С Мэгги все будет хорошо, после этого она только расцветет. Лароуз испытает облегчение. А у Питера, знаешь ли, появилось ко мне сложное чувство, в котором любовь смешалась с ненавистью. Он действует мне на нервы, и у меня нет сил его терпеть. Знаю, мне, конечно, не стоит так много спать. Кто заметит старый зеленый стул? Только змея. Ты или та, что забралась на мою ирисовую клумбу, когда я прощалась с моими цветами перед сном. Когда думаешь о том, что тебя здесь скоро не станет, мысли становятся такими лихорадочными, сумбурными, да? И солнце заглядывает в окно. Его лучи бьют в глаза. Ах, как хорошо быть живой — хотя бы для того, чтобы увидеть, как теплые солнечные лучи льются в окно во второй половине дня, а их свет падает на туфли. Или услышать, как шипит пар в трубах отопления. Его звук утешает. Может быть, я ошибаюсь и вижу не то, что думаю. Под этой полкой нет змеи, это просто кусок темной нейлоновой веревки.

— Нола!

— Я просто жду. Думала, вдруг у вас найдется для меня минутка.

Отец Трэвис стоял в дверях. Это тревожный знак, подумал он, что она появилась после того, как попыталась его шантажировать. Можно было ожидать от нее больше здравого смысла. Возможно, что она всерьез подумывает о самоубийстве. Ему стоило бы перестать сравнивать обычных людей с погибшими морскими пехотинцами. И ему не следовало смеяться.

— Я оставляю дверь открытой, видите? И больше не тыкайте в меня грудью, ладно?

— Хорошо, не буду, — пообещала Нола.

— Как вы?

— То лучше, то хуже.

Отец Трэвис вздохнул, оторвал бумажное полотенце, бросил ей через стол. Нола потянулась, поймала его и приложила к лицу.

— Мне не нравится направление моих мыслей, — печально проговорила она.

— Я слышал все, — произнес отец Трэвис.

— Я приняла за змею вон тот кусок веревки под вашей полкой.

Они оба посмотрели под полку — там ничего не было.

— Возможно, там все-таки была змея, — проговорил отец Трэвис. — Они любят трубы парового отопления.

— Конечно, любят, — улыбнулась она. — Не знаю, почему я думала, что это веревка.

Отец Трэвис ждал, не скажет ли она еще что-нибудь. В трубе отопления раздавались шипение и резкий металлический звук.

— Веревка, — проговорил он. — Почему именно она?

— Понятия не имею.

— Потому, что у вас есть насчет нее какой-то план?

Она молча кивнула.

— И этот план — повеситься?

Она замерла, а потом пролепетала:

— Пожалуйста, не рассказывайте никому. Тогда его у меня могут забрать. Мэгги уже меня ненавидит. Я за это ее не виню, нет, а ненавижу только себя. Я очень, очень плохая мать. Я позволяла Дасти уходить из дома, не смотрела за ним. Я послала его в постель, потому что он нашалил, следы его пальцев были по всему дому. Он забрался в шкаф, где я хранила конфеты. Он любит… любил шоколад. Я убрала его подальше, но Мэгги помогла ему туда забраться. В тот день она не пошла в школу, потому что была нездорова… или просто притворялась больной. Она подговорила его напроказничать, и я отправила его спать. Но он сбежал.

— Вы вините Мэгги?

— Нет.

— Вы уверены?

— Может быть, винила вначале, когда была сама не своя от горя. А теперь нет. Я плохая мать, это так, но если я стану постоянно ее обвинять, это будет… я даже не знаю… катастрофа, верно?

— Да.

Нола пристально посмотрела на свои ладони, лежащие на коленях.

— Но обвинять все время саму себя тоже было бы катастрофой.

Ее голова закружилась, перед глазами вспыхнули желтые пятна. Она осторожно положила лоб на стол.

— Я кричала на него, отец Трэвис. Кричала так громко, что он плакал.

После того как Нола ушла, отец Трэвис посмотрел на стоящий на столе телефон. У нее, несомненно, был план, но то, что она рассказала ему про последний день в жизни Дасти, казалось, сняло тяжесть с ее души. Она показалась разумной, и это, на его взгляд, исключало возможность того, что сейчас она может решиться на отчаянный шаг. Попросила его не рассказывать ни о чем Питеру, чтобы не добавлять к бремени мужа еще и свои проблемы. Это причинит ему боль, сказала она. Отец Трэвис в этом не сомневался. Но бедняге было бы еще хуже, если бы его жена покончила с собой. Он снял трубку с рычага. Но потом положил обратно. Нолу окружала такая светлая аура, когда она вышла из его кабинета в своих белых кроссовках. Ее шаг был таким легким и упругим. Она обещала поговорить с ним, если ее снова начнут посещать мысли о том, чтобы наложить на себя руки.

* * *

Вольфред отрезал кусок обглоданной лаской лосятины. Затем принес его в дом, положил в котелок и засыпал снегом. Потом разжег огонь и повесил над ним котелок. Девочка научила его собирать красно-золотые ягоды, слегка увядшие зимой, и он добавлял их в мясо, которому они придавали резковатый, но в целом приятный аромат. Она научила его делать чай из кожистых листьев болотных растений, показала растущие на камнях лишайники, грубые, но съедобные.

День уже наполовину прошел, когда явился Машкииг, отец девочки. Он ввалился в факторию, худой и страшный, с двумя своими приспешниками, следовавшими за ним на полусогнутых ногах. Мужчина взглянул на девочку, потом отвернулся. Пушнину он менял на ром и на ружья. Маккиннон велел ему напиваться подальше от фактории. В тот день, когда он убил дядьев дочери, Машкииг наносил удары ножом всем, кто оказывался поблизости. Минк он порезал нос и уши. Сперва он попробовал заявить на девочку свои права, потом захотел выкупить ее, но Маккиннон не взял обратно ни одно из ружей.