Он и отец Трэвис давно подсели на Си-эн-эн.

Отец Трэвис помешал ложечкой кофе в чашке после того, как насыпал в нее порошковых сливок из картонной коробки.

— Что привело вас сюда? — спросил отец Трэвис и сделал осторожный глоток, словно кофе был действительно горячим.

— Я слушал Маккейна[81] двадцать девятого февраля, — сообщил Ромео. — Он посоветовал телепроповедникам поиметь мертвую овцу, э-э-э… ну не так многословно. Потом, что он сказал о потакании агентам нетерпимости? Фалуэллу?[82] Робертсону?[83] Маккейн мой человек, — заявил Ромео, нанося удар кулаком по воздуху.

У Ромео были впалая, как у туберкулезника, грудь, тощие руки, ястребиная голова и постоянно горящие глаза. Его волосы начали выпадать, и хотя он их отращивал и перехватывал на затылке резинкой, «хвостик» скорее напоминал тоненькую бечевку. Но эту бечевку он поглаживал ладонью с таким видом, словно то был толстый канат. День выдался ясным. Он хотел начать утро с пива, чтобы солнце светило в глаза не так ярко, но, конечно, не мог сделать этого перед своим куратором.

— Я следил за этой историей, — сказал отец Трэвис.

— Подождем, пока наш парень не сделает новый ход.

— Так что ты собирался делать?

— Я заглянул сюда по пути на работу, — объяснил Ромео.

— Что-то новенькое, — заметил отец Трэвис.

Он взглянул на Верджила, который протирал дальний конец стойки, не наблюдая за ними. Посетитель, сидящий по другую сторону отца Трэвиса, задал священнику вопрос, и тот повернулся спиной к Ромео. Воспользовавшись этим, Ромео сунул руку в пластиковую кружку, в которую клиенты клали плату за кофе. «25 центов», — гласил ценник. Полчашки было наполнено мелочью, в основном четвертаками. Ромео вынул доллар, словно для того, чтобы его разменять, а затем принялся черпать горстями монеты и отправлять их к себе в карман. Потом он положил доллар в кружку и поставил ее на стойку. Отец Трэвис снова повернулся к Ромео и сказал:

— Я никогда не вижу вас на мессе.

— Усталость, — объяснил Ромео.

— Вот как? Где вы теперь работаете?

— На прежнем месте. Там и тут. Замена санитарно-технического оборудования. Техподдержка, так сказать.

Техподдержка могла означать все, что угодно. Например, поддержание своего жизненного тонуса. Отец Трэвис уставился на Ромео долгим пристальным взглядом. Он работал над этим человеком, каждый раз бросая в пруд по одному маленькому камешку.

На Ромео были фиолетовая водолазка и черное худи на молнии, капюшон которого украшали крошечные черепа, такие же, как те, что были вытатуированы вокруг его шеи.

— Работа нравится?

— У нее стеклянное дно, — проговорил Ромео, покачивая головой. — Сквозь него видны рыбы, жрущие дерьмо. Они находятся в самом конце пищевой цепи. Вы ведь меня знаете, правда? — улыбнулся Ромео.

Его мелкие потемневшие зубы были изъедены кариесом, но он все равно положил в кофе побольше сахара и смотрел, как при помешивании тот вьется вокруг красной пластиковой ложечки.

— Да, я тебя знаю, — ответил отец Трэвис.

— Тогда вы знаете, что я не отношусь к верхушке пищевой цепи. Я не беру еду с верхней полки. Неудачник, вот кто я такой. Куда уж мне водиться с представителями верхов здешнего индейского общества. Такими как Ландро. Он курит трубку и все такое, думает, что он колдун наподобие Рэндалла. Вот как они заполучают женщин. С помощью старого индейского колдовства. Эммалайн заколдовали, это понятно. — Он, как обычно, выбросил два пальца, салютуя, и, встав, чтобы уйти, спросил: — Вы слышали, что сказал о вас Ландро?

— Не пытайся проделать со мной этот трюк, старый алкаш, — проговорил отец Трэвис, смеясь.

— Ну если вы не хотите знать… — протянул Ромео, изображая обиду. — Тогда забудем.

И Ромео стремительно вышел за дверь, бренча мелочью в кармане. Он пересек улицу, вошел в бар заправки Уайти и опустошил карман, чтобы подсчитать кофейные деньги. Вышло больше четырех долларов.

— Кусок пиццы с колбасой, пончик и «Маунтин Дью», — бросил он Сноу, стоящей за прилавком. — Как отец поживает?

* * *

На сто миль вокруг она была единственным психологом. Ее так донимали, что она жила на успокоительных и, чтобы вырубиться, каждый вечер выпивала несколько рюмок водки. К ней на прием записывались за год. Те, кто не мог на него попасть, шли на мессу, а затем посещали отца Трэвиса в приходском доме.

— Мне страшно, — сказал Нола, отколупывая с ногтей бледно-розовый лак.

Через полчаса отцу Трэвису предстояло вести занятия по подготовке пар к браку. Его рабочий стол из массивного дуба когда-то стоял в приходской школе. Священник сидел, вытянув под ним ноги, на раскладном кресле для пикника с сетчатым углублением на подлокотнике — в него он поставил свою кофейную кружку-термос; держатель как раз был рассчитан на бутылку пива. Окна выходили на юг, и в них ярко светило солнце. Листы бумаги, лежащие на столе, буквально сияли. Свет отражался от них и мерцал в светлых глазах священника.

— Миссис Равич, — сказал отец Трэвис ласково, — не бойтесь. Худшее уже произошло. А теперь у вас есть двое детей, Лароуз и Мэгги, которых нужно сделать счастливыми.

— Он теперь живет по очереди у нас и у Айронов. Я имею в виду Лароуза. Если они заберут его насовсем… Я боюсь того, что в этой ситуации могу сделать.

— Сделать?

— Да, с собой, — мягко проговорила Нола, поднимая глаза на священника. В затуманенном взгляде читалась мольба. Но ее слащаво-кукольная красота отдавала чем-то тревожным.

Отец Трэвис слегка откинулся на спинку кресла. Яркий фиолетовый шрам змейкой вился по его шее.

Он был с ней осторожен. Держался по другую сторону стола. Оставил дверь открытой. Притворился, что не понял ее неправильного настроя. Или что не заметил — а он все-таки заметил — черного бюстгальтера, просвечивающего через тонкий хлопок блузки.

— Так вы собираетесь причинить себе вред? — спросил отец Трэвис, желая не поддаваться эмоциям и притворяясь туповатым, но добрым малым. Нола дала задний ход, надула губы, напустила на себя испуганный вид. А когда поняла, что священник может позвонить Питеру, ее взгляд вспыхнул и метнулся в сторону. — Надеюсь, вы не имеете в виду того, что я подумал?

Отец Трэвис отхлебнул кофе и посмотрел на нее из-под бровей. Он не мог сказать, какой процент ее слов был бессовестным враньем. Самоубийство казалось ему оскорблением памяти его друзей, погибших в Бейруте. Они хотели жить, стать хозяевами своей судьбы, а погибли за бесценок — все, кроме него. Так что, возможно, он все еще топтал землю, чтобы отдать долг за 241 потерянную жизнь. От этой мысли он почувствовал прилив злости. Его кулак сжался и разжался.