Наверное, даже наверняка, я должен был выйти с ними вместе.

В этом было бы больше поэзии. Больше смысла. И, может, мои друзья должны были сообразить, что оставили в классе, собственно, ПРИЧИНУ СВОЕГО ПРОТЕСТА, черт подери!

И от этой мысли меня пробило на смех.

Как будто мои друзья протопали по детенышам тюленей, чтобы попасть на берег океана, где они могли бы протестовать против убоя этих самых детенышей.

Ну ладно, ладно, может, не до такой степени.

Но всё равно ржачно.

– Чего ты смеешься? – спросила миссис Джереми.

– Я всегда думал, что мир разрывает противостояние разных племенных групп, – ответил я. – Чернокожие и белые. Индейцы и бледнолицые. Но теперь знаю, что это неверно. Мир делится только на два племени: на тех, кто говнюки, и тех, кто нет.

Я вышел из кабинета. Хотелось петь и плясать.

Это дало мне надежду. Это дало мне чуток радости.

И я начал отмечать маленькие радости в жизни. Только благодаря им мне удалось выдержать все эти смерти. Я составил список людей, которые подарили мне больше всего радости в жизни:

Я составил список музыкантов, которые играют самую веселую музыку.

Я составил список любимой еды:

Я составил список любимых книг[17]:

Я составил список любимых игроков в баскетбол:

Я плодил списки вещей, которые меня радуют. И продолжал рисовать вещи, которые меня злят. Я писал и переписывал, рисовал и перерисовывал, передумывал, перенаходил, переправлял. Это стало ритуалом моей печали.

Никогда бы не догадался, что из меня выйдет хороший баскетболист.

Ну, то есть я всегда любил эту игру, в основном оттого, что ее любил отец, а Рауди – еще больше, но я понял, что мое место среди игроков, которые сидят на скамейке запасных и поддерживают своих более крупных, быстрых и талантливых товарищей по команде, разделяя с ними победы и/или поражения.

Но вышло так, что, когда наступил сезон, я стал младшим игроком основной баскетбольной команды. Конечно, все остальные игроки были крупнее и быстрее меня, но никто из них не мог бросать мяч, как я.

Я был нанятый шутер.

В резервации я, наверное, считался достойным игроком на подборе[18] – таким, который мог бегать по полю без остановок и не спотыкаясь. Но в Риардане со мной случилось просто чудо.

Ни с того ни с сего я стал хорошим игроком.

Видно, дело здесь в доверии. То есть я всегда был индейцем самого низкого пошиба в иерархии резервации: от меня не ждали, чтобы я был хорош – вот я и не был. Но в Риардане тренер и остальные игроки хотели, чтобы я играл хорошо. Им это было нужно. Они ждали от меня этого. И я стал хорошим игроком.

Я хотел оправдать их ожидания.

Наверное, в них дело. В ожиданиях.

А раз они ожидали от меня большего, то и сам я стал ожидать от себя большего, и всё это нарастало и нарастало, пока я не начал выбивать двенадцать очков за игру.

ПРИ ТОМ ЧТО Я МЛАДШИЙ ИГРОК, ДЕВЯТИКЛАССНИК!

Тренер считал, что через несколько лет я буду играть за штат. Может, за какой-нибудь небольшой колледж.

Вот сумасшедший.

Часто ли пацану из резервации доводилось такое слышать?

Часто ли вы слышите слова «индеец» и «колледж» в одном предложении? Тем более в такой семье, как моя. Тем более в моем племени.

Не думайте, что я становлюсь воображалой.

Мне жуть до чего страшно играть, соревноваться, пытаться победить.

Меня рвало перед каждой игрой.

Тренер говорил, его тоже раньше тошнило перед матчем.

– Парень, – сказал он, – некоторым людям необходимо прочистить трубы, прежде чем они смогут играть. Я был блевуном. И ты блевун. Быть блевуном – это нормально.

Спрашиваю папу, был ли он блевуном.

– Что за блевун? – не понял он.

– Тот, кого рвет перед матчем, – объясняю.

– А почему тебя рвет?

– Потому что нервничаю.

– Ты хочешь сказать, потому что боишься?

– Боюсь, нервничаю – разве не одно и то же?

– Нервничает тот, кто хочет играть. Боится тот, кто не хочет.

Так папа открыл мне глаза.

В Риардане я был нервным блевуном. В Уэллпините – напуганным блевуном.

Больше никто в моей команде не был блевуном. Ни нервным, ни напуганным. Но это неважно, мы просто были хорошей командой. Точка.