Не припомню, когда я так хорошо проводила время, и если бы не страх, что я слишком много говорила, я бы сказала – полный успех. Есть одна штука – я часто замечала. Когда я в первый раз заговариваю, люди меня будто не слышат, как будто не могут поверить, что это я такое говорю. Потом они начинают прислушиваться, забывают, что это говорит девочка, и уже готовы поверить, что меня стоит послушать. С теми людьми это далось легче обычного. Чуть ли не со второго раза, как я открыла рот, они слушали уже не снисходительно, а внимательно. Мне это понравилось.

Потом Кейт спросил, кто пойдет в паб. Роскошный парень пошел, и Гарриет, и Грег, но подростки в бордовых пиджаках – нет, и я нет, мне надо было возвращаться в школу. Все со мной попрощались, но я совсем смутилась и еле ворчала языком, выговаривая «До свиданья и до встречи на следующей неделе».

Мисс Кэрролл поговорила с Грегом, а потом мы сели к ней в машину и поехали обратно.

– Тебе не часто удается поговорить о том, что для тебя важно? – спросила она.

Я смотрела в ночь, в темноту. От городских светофоров до школы нечему светиться, кроме редких окошек ферм, и поэтому автомобильные фары врываются в темноту пришельцами. Я заметила мышей и кроликов и нескольких фейри, шмыгающих в мрак из луча фар.

– Да, – сказала я, – мне вообще редко случается говорить с людьми.

– Арлингхерст в своем роде очень хорошая школа, – заметила она.

– Не для таких, как я, – возразила я.

– Последний автобус к школе отходит в восемь пятнадцать, – сказала она. – Сегодня они закончили ближе к девяти. Я спросила Грега, как библиотекаря, не смог бы он подвозить тебя обратно, и он согласился. Лишь бы ты была в постели до того, как погасят свет.

– Он очень добр. И очень добр, что вообще меня пригласил. Вам не кажется, что я слишком много говорила?

Мисс Кэрролл рассмеялась, сворачивая мимо вязов на дорожку к школе.

– Пожалуй, немножко слишком. Но тебя слушали с интересом. Я бы на твоем месте не беспокоилась.

Я все равно беспокоюсь.

Дни стали ужасно короткими. Кажется, все время темно. Светает только в десятом часу, поэтому мне не выйти на улицу по утрам. У меня была привычка выскакивать на минутку до завтрака, хоть немножко подышать. Я никуда не ходила, просто стояла у гардероба и дышала, прежде чем вернуться в гомон столовой. На завтрак дают хлеб с маргарином, зато сколько хочешь, и пережаренный водянистый английский омлет с консервированными помидорами – этого я не ем. По воскресеньям и изредка в другие дни дают еще сосиски – пищу богов. Сотрудники на завтрак не приходят, так что все говорят во весь голос, и, естественно, всем приходится орать, чтобы их услышали. Шум как в медвежатнике, только тоньше. Я иногда слышала его от дверей гардеробной через весь коридор, это вроде тех сумасшедших домов, которые люди восемнадцатого века посещали для забавы, послушать, как завывают безумцы. Бедлам.

И к окончанию уроков уже темно или почти темно. Зажигают свет, а солнце прячется за горизонтом. Небо еще немножко освещено, но уже точно ночь, а не день. Я люблю отойти от здания школы, обернуться и смотреть на огоньки, которые в сумерках кажутся оранжевыми. Они мне почему-то напоминают, как мы с Мор однажды под Рождество шли домой из школы с бабушкой и обе держали ее за руки. Может, ее школа закрылась на каникулы на день раньше нашей, вот она и смогла нас встретить. Мы были еще в малышовой, лет шести, наверное.

Я только помню, как держалась за ее руку и оглядывалась на огоньки в не совсем еще темном небе.

Воспоминания навевают тоску, но от тех чувств, которые вспоминаются, мне достается немножко надежности и волнения. Воспоминания – как большая груда ковров, я мысленно снимаю слой за слоем и не слишком разглядываю каждое в отдельности, но если захочется, можно вернуться, войти в какое-нибудь и вспоминать. На самом деле я в него не ухожу, не в том смысле, как уходят эльфы. Просто, если я вспомню, как грустила, сердилась или огорчалась, немножко того чувства возвращается ко мне. То же самое, конечно, и со счастьем, хотя счастливые воспоминания легко сносить до дыр, если слишком часто к ним обращаться. Если так делать, к старости дурные воспоминания окажутся свежими, потому что их отталкиваешь, а все хорошие сносятся. Я не стану нарочно вспоминать тот день с бабушкой, которого я уже толком и не помню. Я просто запомню эти короткие зимние дни, когда я ухожу от школы одна и оглядываюсь на освещенные окна.

Я болею от темноты. Я знаю, что коловращение лет – это жизнь. Я люблю времена года и фрукты по сезону. Яблоки, должно быть, уже отходят, и в лавке миссис Льюис наверняка уже продают ярко-оранжевые мандарины в дивной лиловой обертке с испанскими надписями. (Понюхать бы мандарин! Может, в субботу.) Но я начинаю ненавидеть эту темноту. В обед меня на улицу не выпускают, а только тогда более или менее светло, хотя и серо и часто идет дождь.

Дни снова станут долгими. Весна придет. Только ждать, кажется, очень долго.

Пришел ответ от отца с отпуском в клуб – и самое время! Значит, на следующей неделе смогу пойти!

Я думала об этом книжном клубе и гадала, кто из них на самом деле мой карасс.

Шикарный мальчик? (Надо узнать, как зовут!) Он серьезно смотрел на меня своими прекрасными глазами. И даже если он в чем-то существенном ошибается, зато умеет слушать. Меня чуточку потряхивает, когда вспоминаю, как он смотрел. А что с теми тремя в бордовых пиджаках, они ведь мои ровесники? (Надо и их имена узнать, но это не горит.) С ними наверняка стоит познакомиться, и книгами они интересуются. Попробую в следующий раз с ними заговорить.

Гарриет? С ней не чувствую особой связи, но она очень умна. Брайан? Кейт? Не знаю. Другие, с кем я толком не познакомилась? Рано решать. Грег? Возможно. Мисс Кэрролл? (Элисон…)

Я, написав ее имя, подняла на нее глаза. Она за своим столом клеит ярлычки на книги. Что бы она ни говорила про заботу о клиентах, в клуб она меня отвезла из-за волшебства. Я это знаю, и мне от этого не по себе. Волшебство работает с тем, что уже есть, я ей и так нравилась, и она меня замечала. Она достала для меня «Республику». Хотя волшебство распространяется и в прошлое. Может, если бы я не колдовала, она бы не заказала мне Платона. Я не знаю, в самом деле ей нравлюсь или это чары ее заставляют. А если я ей не нравлюсь, как мне отвечать ей взаимностью? Какой тогда в этом смысл?

И к остальному, конечно, это относится. Настоящий это карасс или я его наколдовала? Это как с приходом автобуса: столько дней, столько жизней меняется, просто чтобы автобус пришел, когда мне захотелось. Только это еще серьезнее – заставить их меня полюбить. Заставить быть моим карассом.

Я не подумала хорошенько. Я слишком абстрактно представляла карасс, не подумала о людях, что я ими манипулирую. Я их тогда даже не знала и вот что натворила.