Едва пришла с зонтом и гармоникой моя мама, я решила, что пора уходить. По пути к автобусной остановке я почувствовала, что на плечо мне легла чья-то рука, и увидела Мелани: она все еще безмятежно улыбалась, готовая сесть со мной в один автобус.

– Хочешь апельсин? – спросила она некоторое время спустя, ведь мы сидели бок о бок в полном молчании. Она уже собралась его почистить. Я схватила ее за руку.

– Нет, не делай этого. То есть я собираюсь скоро пить чай. Незачем апельсин тратить.

И она снова улыбнулась и стала болтать о разных вещах, пока наконец мы не подъехали к моей остановке, а до ее еще оставалось много миль. Я вскочила, выпрыгнула из автобуса и побежала со всех ног, а Мелани благосклонно следила за мной с верхней площадки.

Тем вечером мне предстояло руководить чтением Библии – невзирая на мою внезапную нервозность и беспокойство, что я снова заболеваю. Кэти тоже там была и заметила мое встревоженное лицо.

– Приезжай к нам погостить на уик-энд, – предложила она. – Спать придется в фургончике, но мы не замерзнем.

Я очень давно ни у кого не гостила. Я подумала, вдруг это пойдет мне на пользу.

На берегах Евфрата найди тайный сад, ловко спрятанный за стенами. Там есть вход, но у входа – страж. Внутрь тебе не попасть. Внутри ты найдешь все существующие растения, которые растут по кругу – как мишень. Ближе к ее яблочку – солнечные часы, а в самом сердце – апельсиновое дерево. Апельсин ставил подножку атлетам, тогда как другие фрукты исцеляли их раны. Все истинные поиски заканчиваются в этом саду, где рассеченный плод исторгает кровь, а плод, поделенный надвое, – полная чаша для путников и паломников. Отведать плода означает покинуть сад, потому что плод говорит об иных вещах, иных устремлениях. Поэтому на закате ты прощаешься с местом, которое любишь, не зная, вернешься ли назад, зная, что никогда больше не вернешься тем же путем. Возможно, в иной день ты случайно откроешь калитку и снова очутишься по ту сторону стены.

– Я принесу газовый калорифер, – сказала Кэти, – и мы не замерзнем.

Мы не замерзли – ни в ту ночь, ни в какую другую из тех, что провели вместе в последующие годы. Она была моей самой ясной, ничем не омраченной любовью, и я ценила ее за это. Она как будто вообще не имела забот, и, хотя она по сей день это отрицает, думаю, она спланировала ту ночь в фургончике.

– Ты уверена, что именно этого хочешь? – шепнула я, не намереваясь останавливаться.

– О да! – воскликнула она. – Да!

Мы довольно быстро перестали разговаривать, потому что наш диалог становился слишком уж неловким. Она была на седьмом небе.

Я старалась не смотреть на нее, когда проповедовала, хотя она всегда сидела в первом ряду. В наших отношениях была и духовная составляющая. Я многому ее научила, хотя она и до меня много трудилась на благо церкви. Хорошее было время. Для чистых все чисто.

С Пасхи Мелани и моей болезни прошел год. Снова настала Пасхальная неделя, и англиканская церковь шла крестным ходом на холм, неся впереди распятие. В Вербное воскресенье Мелани вернулась, сияя от важных новостей. Осенью она выйдет замуж за военного. По правде сказать, он отказался от дурной битвы ради Благой битвы, но, по-моему, был просто отвратителен. Я ничего не имею против мужчин. И в ту пору у меня даже причин для этого не было. Женщины в нашей церкви были сильны и организованны. Если говорить о власти, ее у меня было столько, что она осчастливила бы и Муссолини. Поэтому меня не беспокоило, что Мелани выходит замуж, меня беспокоило, что она выходит именно за него. А она была безмятежна, настолько безмятежна, что почти отупела, как жвачное животное. Я так разозлилась, что попыталась с ней об этом поговорить, но свои мозги она оставила в Бангорском университете. Она спросила, как я поживаю, что поделываю.

– В каком смысле: что поделываю?

Она покраснела. Я не намеревалась рассказывать ей или кому-то еще о своих отношениях с Кэти. Не склонная по природе ни к чувству вины, ни к чувству такта, я обладала достаточно хорошей памятью, чтобы понимать, чем закончатся подобные откровения. Она уехала на следующий день, чтобы пожить у него и его родителей. Перед тем, как они уехали на его мерзком мотоцикле, он похлопал меня по руке, сказал, что все знает и прощает нас обеих. Сделать я могла только одно. Собрав всю имеющуюся у меня слюну, я это сделала.

«Королева побагровела от ярости и, сверкнув, словно дикий зверь, на нее глазами, завопила во весь голос: “Голову с плеч…”»

Мама хотела, чтобы я съехала, и в этом ее поддержали пастор и бо́льшая часть паствы – так, во всяком случае, она сказала. Она от меня больна, сам дом болен, я принесла в церковь зло. На сей раз наказания было не избежать. Я попала в беду. Библия под мышкой… Казалось бы, куда идти как не на холм? На вершине – мемориальный камень, в сущности груда камней, за которой можно укрыться от ветра. Псина так и не разобралась, зачем они тут: она либо мочилась на них, либо играла со мной в прятки, а сейчас вообще встала как вкопанная – уши прижаты, глаза слезятся – и стояла, пока я не схватила ее в охапку и не спрятала под курткой, чтобы мы обе согрелись. Псина была крошечная и безрассудно храбрая, одно слово, ланкаширский хилер с черной спинкой, бурым пузом и с острыми ушками. Она спала в корзинке для немецкой овчарки, возможно, это и было проблемой. Она не показывала, будто знает, какого она на самом деле размера, она дралась с каждой встречной собакой и рявкала на прохожих. Однажды, стараясь дотянуться до огромной сосульки над карьером, я упала, сползла на уступ и не могла вскарабкаться наверх, так как земля осыпалась у меня под ногами. Она лаяла и брызгала слюной, потом побежала мне помогать. И вот мы здесь, над другим обрывом.

Все как будто упиралось в тот факт, что я люблю не тех, не подходящих людей. Точнее подходящих во всех отношениях, кроме одного, поскольку романтическая любовь к другой женщине – грех.

– Подражание мужчинам, – с отвращением сказала моя мать.

Ну, если бы я подражала мужчинам, у нее были бы все основания для отвращения. На мой взгляд, мужчины – просто некая данность в доме, не слишком интересная, но довольно безобидная. Я никогда не испытывала к ним ни малейших чувств и, кроме того, что я никогда не ношу юбку, не видела между нами ничего общего. Потом я вспомнила знаменитый инцидент с мужчиной, который пришел в нашу церковь с бойфрендом. По крайней мере, они держались за руки.

– Ему следовало бы быть женщиной, – заметила моя мать.

Это было неправдой. В тот момент я понятия не имела о существовании гендерной политики или гендерных отношений, но знала, что гомосексуалисту до женщины дальше, чем носорогу. Сейчас, когда у меня сложилось какое-то (и не одно) мнение по этому поводу, то юношеское наблюдение все равно кажется мне здравым. Существует множество оттенков смысла, но, как ни крути, мужчина есть мужчина. От мамы всегда было столько проблем, потому что она просвещенная либералка и реакционерка разом. Она не верила в детерминизм и небрежение. Она верила, что можно самой стать, кем захочешь, и человека воспитать и сформировать, как захочешь. Любого можно спасти, и любой может попасть во власть дьявола – это его выбор. Если кое-кто в нашей церкви готов был меня простить на том – надо признать, сомнительном – основании, что я ничего не могла с собой поделать (они же читали Хэвлока Эллиса и знали про Инверсию[46]), то мама видела прямой умысел с моей стороны – с целью продать душу. Для меня все началось как случайность, и эта случайность заставила меня всерьез задуматься о моих собственных инстинктах и умонастроениях окружающих. После обряда экзорцизма я пыталась заменить мой мир чужим, очень на него похожим, но не получилось. Я любила Бога и любила церковь, но начала понимать, что все гораздо сложнее. Не улучшало ситуации и то, что я не намеревалась становиться миссионеркой.