даже в отпуске. А некоторые настолько расслаблены, что не могут собрать себя в кучку даже для выполнения элементарных задач. Ни та, ни другая сторона не находится в гармонии с собой. И еще к тому же осуждает тех, кто так может, считая, что таким образом они плохо себя показывают. Но ведь это глупо, почему хороший руководитель не может весело проводить время вне работы?

– Ты случайно не ведешь какие-нибудь курсы в свободное время? – Дима улыбается, качая головой.

– Я веду курсы прямо на работе с каждым, кто садится за стойку и берет выпить. Кстати, я вот думала, было бы прикольно сходить к психологу, у которого кабинет сделан, как кухня. Ну ты понимаешь, сколько разговоров происходит на кухнях, залитых желтым светом от одной лампочки, потому что остальные перегорели… И ночь за окном обязательно, прокуренные занавески, шум чайника… Я бы к такому психологу точно сходила бы.

– Отличная идея, правда, – кивает он. – Странно, что это еще никому не пришло в голову.

– Ну идею в космос мы запустили, а так как я не собираюсь ее воплощать, ждем, когда она свалится на голову кому-то другому. А вообще, я зверски проголодалась, так что замолкаю.

* * *

Дом Диминой бабушки находится в двадцати минутах ходьбы от моря в горку. Здесь все не так, как на побережье. Меньше машин и людей. Старые домики, сделанные из камня и всего, что нашлось рядом, встречаются куда чаще ухоженных, стоящих внизу.

– Вот он, – указывает Дима на небольшой одноэтажный дом с чердаком.

Окна закрыты ставнями, участок зарос травой, местами уже выгоревшей на солнце. Ржавая калитка открывается с трудом, покосилась, и теперь застревает в земле.

– Как тебе хоромы? – улыбается Дима, открывая потрескавшуюся деревянную дверь и пропуская меня внутрь.

Я захожу через маленькую прихожую в гостиную и восхищенно вздыхаю. Через тонкие лучи света, пробивающиеся сквозь ставни, видна плавающая в воздухе искрящаяся пыль, создающая впечатление волшебства. Эта комната – как ожившая картинка из прошлого. Теплый, ламповый уют, плюшевый диван с потрескавшейся обивкой, круглый стол, покрытый скатертью, поверх которой лежат вышитые вручную салфетки. Громоздкий деревянный комод, за стеклами которого спрятан целый мирок хрусталя и статуэток. Старые книги, поверх которых громоздятся грампластинки. В углу маленький столик на длинных ножках, на котором стоит самый настоящий граммофон.

Я поворачиваюсь к Диме, показывая пальцами на это чудо, и вскрикиваю:

– Так вот зачем ты купил пластинки?

Дима, смеясь, вытаскивает из рюкзака картонную упаковку.

– Джонни Кэш! – я забираю ее у него из рук, рассматривая. – Огонь!

– Потанцуем? – улыбается Дима, а я киваю, закусив губу.

Дима

Я вытираю пыль с граммофона, пока Ди шатается по дому. Наш диалог сейчас короткий и состоит в основном из ее восклицаний и моих ответов.

– Мольберт! А кто рисует?

– Дед, бывало, рисовал, и мама.

– Гитара! Ты играешь?

– Немного, давно не играл.

– Это что, настоящая фарфоровая статуэтка?

– Возможно, бабушка запрещала лазить туда без ее ведома.

– Тут настоящий старый телек! Он работает?

– Вряд ли. Дед хранил его для антуража.

И еще миллион подобных вопросов. Я отвечаю, аккуратно стирая пыль, и не могу не улыбаться. Такого восторга я когда-то ждал от Маринки. Когда мы первый раз приехали сюда, был уверен, она будет так же скакать по бабушкиному дому и восклицать. Но не случилось.

Вообще поездка вышла не очень тогда. Марина отчетливо скривилась, разглядывая дом, а бабушка такого стерпеть не могла. Для нее не было понятий богатый-бедный, она всегда ориентировалась на то, достойный человек или нет.

«В жизни всякое может случиться, – часто повторяла она. – Важно то, какой человек, а не то, что у него есть».

Когда мы остались наедине, бабушка сказала прямо, что выбор мой не одобряет. Тактичность ей была слабо свойственна, она предпочитала честность, что тоже вызывает уважение. Сказала, что рядом с Мариной я перестал светить. Вот так абстрактно, но все же… Все же это оказалось правдой. Я действительно перестал, только заметил это спустя много лет, а вот она разглядела сразу.

– Ты бы понравилась моей бабушке, – вырывается у меня, когда я беру в руки пластинку. Ди поворачивается, держа тонкую вязаную салфетку.

– Это же произведение искусства, – показывает мне. – Бабушка вязала?

Кажется, она даже не услышала, что я сказал. Может, и к лучшему. Киваю, аккуратно опуская иглу граммофона.

– Даже не знаю, работает ли он еще, – замечаю вслух, и в тот же момент раздается шипение, а потом через него прорывается знакомая мелодия.

– Огонь! – Ди взвизгивает, подпрыгивая на месте, я с улыбкой протягиваю ей руку.

Важно положив салфетку себе на голову, она сжимает мои пальцы своими. Мы начинаем медленно кружить в узком пространстве, Ди подпевает, а я говорю:

– Немного удивлен, что ты знаешь Джонни Кэша.

– А что, только тебе можно? Просто я люблю музыку. Не делю ее на время или жанры. Да, что-то устаревает, но от этого не становится хуже.

Она отстраняется, не отпуская моей руки, делает выпад назад, пируэт, я подхватываю ее и опускаю вниз. Салфетка падает с головы, мы выпрямляемся, смеясь.

– Теперь я понимаю, почему ты так рвался сюда, – замечает Ди, поднимая салфетку. Аккуратно положив ее на стол, продолжает исследовать дом. – Давно умерла бабушка?

– Не очень. Но в доме с тех пор никого не было.

– О, а это что? – слышу из соседней комнаты.

Заглянув внутрь, вижу, что Ди вытащила из-под кровати советский чемодан, внутри которого хранились дедушкины инструменты для вырезания по дереву.

– Это деда, – опускаюсь рядом с ней на пол. – Он делал разные вещицы на продажу в сезон.

– Например, это? – она достает недоделанный корабль. – Это же фантастика, Дим. Твой дед был очень талантливым.

– Если бы его не сгубил зеленый змий, – печально улыбаюсь я. – Здесь это дело частое, к сожалению. Хочешь взять что-нибудь себе?

– А можно? – у нее загораются глаза, я киваю.

– Конечно. Ему было бы приятно.

Ди долго копается в чемодане, рассматривая дедовы работы. Я успеваю пробежаться по вещам, а потом, выключив граммофон, надеваю запылившуюся кепку и беру гитару.

– Гоп-стоп, мы подошли из-за угла, – хриплю, стоя на пороге, Ди, увидев меня, начинает хохотать, подняв лицо к потолку.

– Боже, из тебя мог получиться прекрасный гопник! Надо еще папироску в зубы.

– Не в зубы, а между зубов, там, где выбито, – отставив гитару, спрашиваю: – Нашла что-нибудь?

– Да, – она встает, показывая мне маленький якорь с дырочкой для веревки. – И ещё кое-что. Для тебя.

Я вздергиваю бровь, она берет мою руку ладонью вверх и кладет на нее деревянный кулон в виде бегущей волны.