Она так и не научилась произносить его имя, а потому соединяет Энеас и Энгус[242]. Она немного удивлена, что он был там все время, но не сердится, потому что вы не можете сердиться на Энея, вы не можете сердиться на его улыбку. Вы видите золотые волосы и улыбку, и некоторая часть вас вроде как успокаивается, будто вы знаете, что он не такой, как все, что он особенный. Не хочу сказать, что, как представляют некоторые, это что-то плохое, я имею в виду нечто противоположное, — будто вы испытываете некое благоговение, «O, мой Бог». Вы смотрите на него и думаете «золотой мальчик».

— О, так вон ты где. Спускайся к нам и расскажи твоим тетушкам о себе все.

Мы ехали четыре часа, чтобы попасть к Консультанту. Мы пробыли у него тридцать три минуты.

Что-то в твоей крови не то, сказал он.

И мы поехали обратно через полстраны в машине «Скорой помощи». Мама держала меня за руку, Тимми и Пэки не говорили вообще. Дневной свет ушел, и дорога была длинной извилистой рекой в желтом свете фар, которая вела нас домой, на запад.

Миновав Типперери[243], мы вернулись в дождь.

Ваша кровь — река.

На рассвете четырнадцатого дня рождения моего отца Авраам появляется в большой, продуваемой насквозь спальне и трясет сына, чтобы разбудить.

— Вставай.

Вергилий моментально одевается, быстро сбегает по лестнице и в мгновение ока оказывается в кухне, застегивая последние пуговицы. Авраам уже упаковал их ланч — мешанину хлеба, спреда, маринованных огурцов, сыра и яблок.

Они натягивают высокие сапоги. Встряхнув жестянку с мушками, Авраам по-особенному вздергивает голову и выходит через парадную дверь, стуча сапогами так, что грохот врывается в сны его дочерей, спящих наверху, и спугивает стаю черных дроздов с лужайки перед домом.

Стоит тихое туманное утро, временами моросит дождь, поля раскинулись в серебряном убранстве, будто спустившемся с Небес, воздух напоен ароматом зеленых молодых листьев, еще липких. Отец и сын, подняв к небу удочки, направляются к реке. Некоторое время они идут по дороге, раздается лишь тихий, глухой топот их сапог да позвякивает металлическая застежка Дедушкиной сумки, висящей на длинном ремне через плечо.

Они идут уже довольно долго, когда Дедушка произносит:

— Я пою[244].

Он не замедляет шага, не сбивается с ноги и даже искоса не глядит на сына.

Мой отец не уверен, что расслышал. Пока Дедушкины ноги прыгуна с шестом несут его на два шага, Вергилию приходилось делать целых три. Он всегда идет немного позади своего старика. А сейчас смотрит на Авраама, который, не оглядываясь, продолжает идти вперед, и, не задав ни одного вопроса, не сделав никакого комментария, отзывается:

— Я внемлю первозданной италийской речи[245].

Так, продолжая играть в «Энеиду», они идут, но уже не по дороге, а напрямик через поля графства Мит.

Пресытившись латынью, Дедушка начинает:

— О, если б только эта плоть во мраке…

И Вергилий подхватывает:

— …могла сама исчезнуть, раствориться и росой предстать[246].

Он знает пять монологов Гамлета наизусть. Он может перейти от «плоти во мраке» к «изгоям и рабам»[247] при любых обстоятельствах. И еще учит четыре из «Макбета».

Дедушка не останавливается. Он не смотрит на сына, не выказывает удивления, но где-то внутри, где-то в Суейновском Недостижимом, в неизвестных глубинах, где хранится его блестящая юность, проведенная в Ориэл Колледже, где-то там, я знаю, его душа радуется.

Тучный скот графства Мит, вырывая языками первую весеннюю травку, настоящую, сочную, поднимает взгляд и следит за тем, как мимо проходят Гамлет и Его Отец.

Мой отец чувствует себя на Небесах в их новой версии. У него нет времени на раздумья, счастлив ли он потому, что спешит по дороге за своим отцом на рассвете, или потому, что Авраам позвал его с собой и что теперь все происходит на самом деле, или потому, что отец попросил произнести строки Шекспира, и фразы, похожие на золотую нить, выходят из его рта даже прежде, чем у него есть время вспомнить их. Слова звучат, текут. Он старается не отставать от отца, и вот он идет рядом с ним, и шаги Вергилия такие же длинные, как шаги Авраама, когда тот готовился прыгнуть с шестом.

Каким-то особым образом в этом самом моменте заключена вся жизнь моего отца — все будущие годы, и все стихи, и все восторги, и страстные желания, и печали.

Авраам больше ничего не говорит, но мой папа знает, что его отец все слышал. Он знает, что достиг своего рода совершенства. Утренний свет, и удочки через плечо, и искрящиеся поля, и суматошная веселость птичьих голосов — все это входит в Вергилия и оставляет вечное сияние глубоко в его душе. Он знает это. Думаю, ради таких вот моментов отец и сын спешат к реке, торопясь забросить удочку, забывая об остальном мире, пересекая плодородные поля Фицгербертов, простирающихся до темного потока вод. В такие вот моменты Вергилий Суейн достигает Невозможного Стандарта.

Вечером того же дня Дедушка возвращается в Эшкрофт Хаус, достает пачку бумаги из верхнего ящика стола, макает перо в чернильницу и пишет первое предложение своей книги «Лосось в Ирландии»: «Ирландия — сущий рай для тех, кто ловит лосося на удочку».

Как сказал мне мой отец, в тот день они поймали лосося.

Думаю, воображаемого, но вслух я этого не сказала.

Взглянув на мое лицо, отец смог понять:

— О, Рути, ты ничему не веришь.

Он сказал это и скорчил рожицу, как разочарованный маленький мальчик.

Я верю, Папа. Верю. Я верю всему.

— Рут, — говорит миссис Куинти. — Мне так жаль.

Ее лицо меньше, а глаза больше, чем бывали когда-либо. Она держит их широко открытыми, чтобы сдержать слезы. В ее взгляде новость о том, что с моей кровью что-то пошло не так.