Я наблюдала за ним в тот день, хотя и стала Девочкой-В-Очках. И думала «Ладно, если я должна быть на своем собственном острове, я сделаю так, чтобы Эней присоединился ко мне».

Остров Суейн меня бы вполне устроил. Но когда я пошла через двор со стороны Девочек к стороне Мальчиков, чтобы поговорить с братом, он отвернулся. Он не хотел смотреть на меня. Он не хотел быть спасенным.

— Отделился от своей тени? — спрашивает миссис Куинти.

— Да.

— Нет. Нет, Рут. Не думаю, что знаю такую сказку.

Если ваша кровь — река, то где море?

Центральный принцип, лежащий в основе Правил миссис Куинти для Стиля Литературного Творчества, состоит в том, что у вас должны быть Начало, Середина и Конец. Если у вас их нет, ваш Читатель Потерялся.

— Но что, если он Потерялся точно там, где и писатель? — спросила я у нее.

— Рут, писатель не может потеряться, — ответила она, тут же поняла, что ответила слишком быстро, и прикусила губу, зная, что я собиралась сказать что-то о Папе. Она прижала колени друг к другу и зашлась в припадке сухого кашля.

Это, Дорогой Читатель, речной рассказ. Я выбрала стиль «Меандр»[262]. Знаю, что в «Братьях Карамазовых» (Книга 1777, Пингвин Классикс, Лондон) Ипполит Кириллович выбрал историческую форму повествования, поскольку Достоевский сказал, что это проверило его собственную буйную риторику. Начала, середины и концы принудительно помещают вас в то место, где вы должны Придерживаться Повествования, как сказал Мейв Малви в тот вечер, когда получившие Сертификат Младшего Цикла Средней Школы[263] должны были пойти в кино в Эннисе, но покупали напитки в алюминиевых банках в Даннесе[264] и пили на парковке Парнелл Стрит, и миссис Пендер видела, что Грайне Хейз прилипла к покрытым слоем соли-и-уксуса губам какого-то прыщавого и тощего, как жердь, парня у Высотки[265], и на Грайне было более чем достаточно карандаша для глаз и туши, из-за чего она выглядела, как диснеевский барсук, а юбка микромини была не больше двух дюймов[266] и выглядела, как кусок черной пластиковой обертки для силоса, и все эти события требовали выбрать историческую форму и Придерживаться Повествования с того момента, как Грайне Хейз вышла из дома Хейзов ранее тем вечером в джинсах и худи. Но есть и другой способ Придерживаться Повествования, какой досаждает вам, действует на нервы, раздражает вас. Это бывает, когда вы погрузились в реку, потом вышли на берег, приняли душ и вытерлись досуха, но ощущение все еще там, и вы не можете забыть, что были в реке. Вот, например, день, когда Мама повела меня и Энея в цирк. Цирк Даффи[267] каждое лето приезжал в Фаху с тех пор, как Даффи в первый раз купил верблюда, и располагался на поле Гэльской атлетической ассоциации в гигантской желтой палатке, пахнущей магией, если магию считать слоновьим навозом, сеном и табаком. Эта палатка становилась домом для экзотической коллекции мух, мотыльков и комаров, и я представляла себе, как эти насекомые вращаются вокруг головы Мелькиадеса, когда несколько лет спустя читала отцовский экземпляр книги с пожелтевшими страницами «Сто Лет Одиночества» (Книга 2000, Габриэль Гарсия Маркес[268], Пикадор, Лондон), тот самый, в котором есть надпись «A mi amigo V, que me ha enseñado un nuevo modo de entender la vida, Paco»[269], но я так никогда и не узнала, кем был этот Пако, или какой новый образ жизни В преподал ему.

Цирк Даффи приезжал, пока животные не одряхлели, и даже через год после того. Их двугорбый верблюд уже едва таскал ноги, и его номер состоял в том, что он стоял неподвижно, когда вам разрешали погладить его грубую волосатую кожу, которая на ощупь была точно такой, как волосатый диван, купленный Малвейсами в магазине Бродерика в Килленене[270]. (Как только цирк Даффи уехал, приехал Большой Американский Цирк со звездами и полосами, нарисованными на чем только можно было, и с безупречным акцентом Маллингара[271], но к тому времени, как ни прискорбно, я уже была Вне Цирков.) Мы с Энеем садимся в первом ряду. Трапеция высоко над нами. Мы откидываемся назад, чтобы видеть блестящую девочку. На вид ей лет четырнадцать. Нам семь. Бочкообразный человек с усами, про которого мы думаем, что это и есть Даффи, ударяет в тарелки, и лицо у него блестит, будто лакированное, — совсем как у мистера Майкобера после того, как он выпьет пунш. Усатый человек выгибает шею назад, чтобы повнимательнее взглянуть вверх, и вот девочка идет по воздуху над нами. Мы не видим каната, по которому она ступает. Для нас она просто идет по пустоте, ее руки вытянуты в стороны для равновесия, подбородок слегка приподнят, будто Монахини оказались правы, и только прекрасная осанка приводит вас на Небеса. Девочка идет прямо над нашими головами, не обращая внимания на людей внизу. Эней поворачивается ко мне, его глаза широко раскрыты от изумления. Он ничего не говорит. Не говорит «Ух ты», или «Боже», или «Ты видишь ее?». Он знает, что ему и не надо ничего мне говорить. Он просто смотрит и улыбается, и я улыбаюсь, и, не задумываясь, он сжимает мою руку, одно быстрое пожатие просто от радости, и затем отпускает мою руку, и мы вместе смотрим на ту невозможную девочку.

И вот мгновение разворачивается, ускользает от меня и уходит вниз по реке. Вниз по течению моего повествования все что угодно будет плыть на поверхности воды. Но не мистер Кроссан. Я утоплю его прямо здесь. И если Бог спросит о причине, я назову ее. Я скажу Ему, что мистер Кроссан состоял из двух ярдов[272] костей, увенчанных веточкой имбиря, он был занудой с крысиным лицом и узкой челюстью, у него был сдавленный писк вместо голоса, голова набок, в ноздрях видны похожие на проволоку волосы, когда он смотрит вниз на того, кого выбрал сегодня для унижения; я предоставлю Богу Гордость и Предубеждение мистера Кроссана, этого тощего волдыря в блестящем костюме с лицом цвета сырого фарша, пошедшего в учителя для того, чтобы иметь возможность унижать других, говоря: