– Что… что это такое? – в священном ужасе прошептала она и тут же сама поняла – что-то вроде пуповины, связывающей земной мир и какой-то другой, канал, по которому перемещается творческая энергия.

– Именно так. – Пушкин тоже говорил торжественным шепотом, словно боялся спугнуть странное видение. – Пуповина, соединяющая ту жизнь, что была, и ту, что еще будет. Все хорошее и доброе, все прекрасное и великое, что только удалось создать человечеству, – все в ней, и питает то, что должно зародиться. Придет момент – и эта энергия станет новой жизнью – той, что уже никогда не закончится. Но для того нужно многое еще сделать. И вам, и вашим детям, и даже правнукам.

Всматриваясь в мелькавшие в столбе пламени неясные то ли лики, то ли тени, Маша начала чувствовать, что и сама будто несется куда-то с огромной скоростью, переживая доведенные до предела, до максимума эмоции. Чувство слияния с вечностью, победы над временем, над расстоянием в миллиарды световых лет, чувство полного, исчерпывающего и объясняющего все знания и всеобщей, проникающей повсюду любви…

Вдруг один из тех смутных образов, что мелькали в огне, затормозил свое стремительное движение и четко обрисовался на гладкой поверхности громадного столба. Маша вскрикнула от удивления и, если бы Пушкин не поддержал ее за руку, наверное, упала бы на колени.

– Господи, это же папа! Это мой папа! – прошептала она, не в силах постигнуть происходящее. – Он живой! Он живой, Александр Сергеевич! Понимаете? Жи-вой! Господи, неужели это правда все происходит, неужели не снится? Как же это так, как это может быть?!

Пушкин, обняв Машу, размышлял о том, что тайна жизни и смерти полна не только скорбью и печалью, но, при другом рассмотрении, надеждой и радостью. Лицо Машиного отца уже давно пропало в огненном вихре, а она все стояла и смотрела, словно пытаясь проникнуть в самую великую тайну бытия и представить, что же ждет людей там, в новой жизни, которая когда-то будет и никогда уже не закончится. Внезапно Маша поймала себя на странной мысли: ей очень хотелось бы увидеть среди красноватых и золотых завихрений сухое, жесткое лицо Бутадеуса. Если он тоже в огненном столбе, значит, у него все в порядке. Значит, он не исчезнет во времени, как развеянный ветром пепел от костра, а тоже окажется там вместе с ее папой, Пушкиным и, возможно, ею самой. Однако, сколько Маша не вглядывалась в отблески загадочного пламени, сколько ни призывала Скупого рыцаря, он так и не явился ей.

Но странное дело – теперь она не ощущала ни разочарования, ни отчаяния. Внутри у нее было так свежо и чисто, словно кто-то только что провел там самую настоящую генеральную уборку. В голове раз за разом отзывалась фраза, сказанная ей Пушкиным, и Маша неожиданно повторила ее вслух с сознанием, что так оно, скорее всего, и есть на самом деле:

– Ничего еще не решено. Нет, ничего не решено!

Она сидела в гримерке – безумно уставшая, безмерно счастливая – и пристально разглядывала свое отражение в зеркале, будто в надежде отыскать нечто новое для себя. Но нет, Маша вспоминала. Ночь в Эрмитаже десять лет назад, когда ей удалось поймать отблеск своего будущего, промелькнувший на начищенном до блеска рыцарском нагруднике. Кажется, там было именно это лицо. Этот лоб, губы, глаза… Господи, неужели она и в самом деле танцевала на том балу? Разговаривала с Пушкиным? Летала на грифоне? Но ведь только что случившееся с ней тоже очень смахивает на сказку…

Маша прислушалась – красно-золотой зал Гранд-опера[14], где она только что танцевала «Жизель», еще восторженно гудел как рой возбужденных пчел. Половину гримерки занимали огромные букеты разных цветов и размеров. Она встала, чтобы попросить кого-нибудь поставить их в воду, как вдруг заметила, что к одному букету привязана записка. Развернув ее, Маша прочитала по-русски:

«Уважаемая госпожа Коржикова! Последний раз мы виделись с вами десять лет назад в Санкт-Петербурге при весьма драматичных обстоятельствах. Поступок моего хозяина оказался крайне неожиданным для меня. Но размышляя об этом впоследствии, я пришел к выводу, что только так монсеньор мог выйти из непростого положения, когда собирался причинить зло тому, кто оказался столь похож на его единственную в жизни любовь. Думаю, Вы должны узнать про балерину по имени Мария, которая одним своим танцем одолела темные силы, державшие в залоге тело и душу рыцаря».

Дочитав письмо Патрика до конца, Маша снова встретилась взглядом со своим отражением в зеркале. Из глаз, размазывая грим, текли по щекам к подбородку слезы. Было ужасно жалко Марию, жалко Бутадеуса и, одновременно, хорошо-хорошо от мысли, что кот Васька повстречал ее тогда в музейном магазине. Внезапно неожиданная мысль поразила Машу. Она вспомнила, о чем говорил ей на Дворцовой площади Пушкин. Без Бутадеуса и его коварного плана она, возможно, никогда не узнала бы, на что способна: то есть не попала бы в Большой театр, не танцевала бы сегодня в Гранд опера… Чудо, поняла она, великое чудо заключено в том, что злобный замысел Бутадеуса превратился в ее сегодняшний триумф на сцене. Зло невероятным образом потеряло свою темную сущность и стало добром. Случилось именно то, о чем рассказывал им на дуэли Бутадеус.

Задыхаясь от волнения, она рывком вскочила на ноги, подбежала к окну и распахнула его, впустив в гримерку целую симфонию звуков вечернего Парижа. Ей казалось, что если не поделиться со всем миром этим огромным, безмерным счастьем, то она просто не выдержит, умрет, так как его слишком, слишком много для одного человека. Город за окном, никогда не засыпающий, всегда веселый и отзывчивый, с готовностью устремился ей навстречу, сияя тысячами огней. Маша, кажется, почти увидела, как переполнявшие ее чувства светлым, ярким потоком устремились вверх, к темному, беззвездному парижскому небу. И тогда она вдруг поняла, что нужно сделать, чтобы это ее счастье не пропало даром, не растворилось в бесконечных пространствах Вселенной. «Я прошу, чтобы его все-таки простили, – едва слышно прошептала она вслед, вспоминая худую фигуру в черном, расшитом золотом камзоле. – Очень-очень прошу».

2009 – 2014 гг.

Владимир Буркин родился в 1957 году в городе Омске, но учиться поехал в Московский архитектурный институт. Правда, стал он не архитектором, а художником.

Иллюстрации Владимира украсили произведения А. Чехова, И. Ильфа и Е. Петрова, А. Черного, Г. Сапгира, К. Ди Камилло и др. А книга Марины Москвиной «Моя собака любит джаз» с его рисунками была удостоена международного Диплома имени Андерсена.