С каждой октавой нарастал странный гул, заунывно-обреченный, предрекая беду.

– Нет, – прошептал Керосин, глядя, как прямо из подвала медленно, словно возникающий из воды мистический остров, выползает громадная, заросшая мхом ветряная мельница. Натужно заскрежетали жернова, с мерзким раздражающим скрипом закрутились старые лопасти, и, глянув внимательней, Керосин едва сдержался от вопля: на каждой из них болтался разлагающийся труп.

Мельница, словно живая, вылезла из подвала, раскрошив при этом бетонный пол, и начала медленно приближаться к Керосину, извивающемуся от ужаса, словно червь на раскаленной сковороде.

– Нет… нет, нет, – лепетал наркоман, мотая головой, как если бы от этих действий мельница убралась бы обратно в подвал.

Остро чувствовалась трупная вонь, смердящими волнами исходившая от кружащих в воздухе мертвецов. Мелькали оскаленные зубы, безжизненные глазницы и белеющие кости, пробивавшиеся сквозь гнилую плоть. Над верхушкой жуткой мельницы гудело темное облако мясных мух.

– НЕТ! – завизжал Керосин, брызгая слюной вперемешку с кровью, когда до его ошалевшего от ужаса сознания дошло, что он знает мертвецов, подвешенных на крылья этой чудовищной мельницы. Вон Сапог… один казак с его ноги слетел, обнажая гнилую стопу, ребра торчали, как сломанные зубья всеми забытой расчески. Вон Леха, с содранным лицом и болтающимися кишками, на блестящей слизью петле примостилась летучая мышь…

Вон Чингиз, с распухшей темно-зеленой физиономией утопленника и своей неизменной ледяной ухмылкой: «Когда должок вернешь, Керосин?!»

А это… это его немощная лежачая мать… Лошадиные зубы выпирают, словно челюсть вот-вот вырвется из пазов и, клацая желтыми клыками, вцепится ему в горло. Дряблые морщинистые груди смешно болтались, словно два темных мешочка с сушеным дерьмом, а черные скрюченные руки тянулись к нему.

Послышался звук сминаемой фольги, затем что-то глухо щелкнуло, и трупы неожиданно вспыхнули ослепляюще-желтым пламенем. В воздухе поплыла тошнотворная вонь пожираемых огнем мертвецов.

Керосин закусил разбитую губу, потекла свежая кровь.

«Я ничего этого не вижу… это глюк! Глюк!!!»

Не желая больше видеть этот безумно-зубодробильный кошмар, наркоман сомкнул веки и, кряхтя, принялся переворачиваться. Наконец с неимоверным трудом ему удалось переместиться на живот, и он разлепил глаза.

Кровь все еще капала из прокушенной губы и он, оцепенев, глядел, как каждая капля, шлепнувшись на промозглый пол, тут же материализовывалась в него самого, только крошечного, размером, не превышающим ногтя с мизинца. Вскочив на ноги, малюсенькая копия наркомана, кривляясь, показывала настоящему Керосину свой кукольный язычок, надувала щеки и, пискляво хихикая, улепетывала прочь.

– П… ц, – выдавил наркоман, слизывая языком кровь.

Десятки лилипутских Керосинов, визгливо вереща, торопливо разбегались по гаражу, как тараканы, спину нестерпимо обжигало от колыхающихся позади горящих трупов, и он…

…пришел в себя, пытаясь унять хрипло-клокочущее дыхание.

Его вырвало желчью, прямо на впалую грудь, ходившую ходуном. Зловонная жижа поползла по небритому подбородку, но Керосин даже не обратил на это внимание.

«Сон, сон, сон», – безостановочно стучалось в его набухшей голове.

Никаких оживших гаек с болтами, никаких, мать его, гребаных мельниц с полыхающими трупами, никаких карликов-Керосинов, трансформирующихся из его собственной крови… И это, черт подери, хорошо.

Так. Теперь пора освобождаться, не хрен тут валяться.

Керосин подергал онемевшие руки за спиной. Ту, что с незаживающей дырой до кости, он перестал чувствовать уже давно и просто старался не думать о ней, заматывая расползающуюся гниль тряпкой. Но его пугало, что он почти не ощущал свою здоровую руку ниже локтя.

Наконец ему удалось сесть, прислонившись к ледяной стене.

Его нещадно колотило, казалось, все тело Керосина растаскивают крючьями, как во времена инквизиции, на лбу выступили крупные капли пота.

«Пайк».

Эта затаенная мысль тускло блеснула в его истощенно-мутном мозгу, словно умирающая звезда в небе перед страшной бурей.

Да.

Если кто его и спасет, то это Пайк.

Он уже как-то обращался к нему. Они с приятелем «толкнули» ему за пятнадцать кусков какую-то бухую школьницу, которую дружки выкинули из машины на прошлый Новый год. Она была пьяная вусмерть, у нее была сломана рука, и она не была целкой, что серьезно повлияло на цену, но сейчас-то ситуация совсем другая! Даже там, в сарае, Керосин отлично разглядел тех двух цыпочек. И где их только нашли Сапог с Лехой?! Впрочем, это уже не имеет значения.

Главное, они еще здесь, и скорее всего обе «невскрытые». Ну, мелкая уж точно…

Блекло-водянистый взгляд Керосина выхватил из пространства бутылочное горлышко, то самое, что оставил Сапог. Края острой кромки «розочки» мерцали, словно подсвеченные изнутри кусочки слюды.

Подволакивая ноги, наркоман пополз вперед. Оказавшись рядом с бутылочным огрызком, он перевернулся, улегшись на горлышко прямо спиной, с удовлетворением услышав тихий хруст стекла.

– Я все равно отдам вас Пайку, – прокаркал Керосин и энергично заелозил по грязному полу, преисполненный твердым намерением перерезать изоленту. Жалящие края «розочки» тут же вспороли кожу на пальцах и ладонях, но Керосин этого даже не почувствовал.

В его затуманенном сознании, мрачном и стылом, словно заброшенная шахта, как луч маяка, вспыхивало лишь одно:

Пайк.

Пайк.

ПАЙК.

Хрен с ним, что Пайк выкупает девок не только для того, чтобы подложить их под богатых мажоров. Да, Керосину доводилось слышать, что особо капризные клиенты приобретают юных соплячек не только с целью сексуальных утех. Некоторые извращенцы любят забавляться с девками в пыточной, отрезая от них пальчик за пальчиком. А кто-то даже шепнул ему, что в этой специфической индустрии особо ценятся новорожденные, так как на них есть тоже своеобразный и довольно узкий круг покупателей – людоеды…

Но все это Керосина не касается.

Ему без разницы, будет Пайк с этими сосками на фортепиано играть, или же он скормит их так называемым «гурманам» человеческой плоти…

Главное – за них дают бабки, и неплохие.

Так что теперь от него требуется одно – срезать с себя эту чертову изоленту, а там…

А там Главный Раскумаренно-Винтовой Бог, или Покровитель всех торчков, ему в помощь.

* * *

Этой ночью Сапог впервые увидел кошмар. Кошмар, связанный с событиями трехлетней давности, когда он был здесь вместе со своим неразлучным приятелем Гришей, более известным по прозвищу Шмель…

Ему снилось, что он в своем родном доме и ему всего восемь лет. Весна уступила долгожданному лету, и теплый солнечный лучик игриво пробивается сквозь щель в занавесках. На столе дымятся ароматные оладьи, в стеклянной вазочке нежится душисто-золотистый майский мед, отец, улыбаясь, несет пузатый самовар. После обеда они пойдут на рыбалку, а вечером будут варить раков, которых вчера привез родной брат Нины. Жизнь прекрасна!