— Просто предполагаю, адвокат.

— Что предполагаете?

— Что у вас самая совершенная темная комната с самым совершенным оборудованием.

— Но вы ведь ее никогда не видели, верно?

Опять эта ухмылка. Как же мне хотелось стереть ее с его рожи.

— Нет, никогда.

Лжец. Бет наверняка развлекала его там, когда детей уводили на прогулку, показывала ему мой подвал.

— Тогда почему вы автоматически предполагаете…

— Да такой денди с Уолл-стрит наверняка может позволить себе все самое лучшее. А это значит, что он все самое лучшее и имеет. Вот и все. — Он передал мне пачку снимков. — Вот взгляните, что вы об этом думаете?

Я перебрал полдюжины фотографий. Черно-белые монохромные портреты разных бродяг, все на фоне какой-то унылой гостиницы, настоящей дыры. Сборище уродов. Жирный байкер с тремя стальными зубами и огромным родимым пятном, занимающим полщеки. Два черных трансвестита в виниловых штанах и с заметными следами уколов на голых руках. Валяющийся на земле одноногий калека, изо рта которого стекает слюна. Но хотя сами образы были шокирующими, было в манере Гари что-то такое, что коробило меня. Снимки были слишком самонадеянно искусственными, специально снятыми так, чтобы привлечь внимание к человеческому уродству.

— Впечатляет, — сказал я, возвращая фотографии. — Еще чуть-чуть, и вот вам скитальцы Аведона, столкнувшиеся с Арбюс.

— Вы хотите сказать, что я ему подражаю?

— Наоборот, я подразумевал это как комплимент.

— Я никогда не был большим поклонником Арбюс, — сказал он, наливая вина в бокал и протягивая его мне. — Избыток verite, а композиционной четкости не хватает.

— Да будет вам. Арбюс — гений композиции. Помните этот снимок рождественской елки в гостиной Левиттауна, как каждый предмет в комнате — диван, телевизор, лампа с пластмассовым абажуром — подчеркивают ужасающую стерильность изображения… Вот это и есть композиционный гений.

— Она обожала предмет, но не любила картинку — такая у нее была философия.

— По мне, это правильная философия фотографа…

— Только если вы верите в простодушие…

— Вы хотите сказать, что Арбюс была простодушной?

— Я хочу сказать, что она всегда старалась быть пассивным зрителем…

— И что в этом плохого, если вы, конечно, не из тех фотографов, которые всячески стараются привлечь внимание к своему причудливому взгляду.

— Значит, вы находите, что эти снимки неоригинальны? — спросил он, помахивая фотографиями.

Я осторожно подбирал слова:

— Не в этом дело. Они продуманные. В них слишком много вас. И недостаточно пассивного наблюдателя…

— Чушь собачья. Фотограф никогда не может быть пассивным наблюдателем…

— Кто сказал?

— Сказал Картье-Брессон.[22]

— Еще один ваш друг-приятель?

— Я встречался с ним пару раз, да.

— Полагаю, он вам это лично сказал. «Гари, фотографер он никогта не толжен бить пассивный наблюдатель».

— Он это написал.

Гари снял с полки книгу Картье-Брессона.

Фотограф никогда не может быть пассивным наблюдателем, он может чего-то достичь, только если участвует в событии.

— Надо же, — сказал я. — И он лично подписал вам эту книгу?

Гари предпочел не обращать внимания на сарказм и продолжал читать.

Перед нами две возможности для выбора и, следовательно, для сожаления: первая — непосредственно на месте, когда высмотрите в видоискатель, а вторая наступает тогда, когда все снимки проявлены и напечатаны, и приходится выбрасывать менее удачные. Именно тогда, и слишком поздно, вы осознаете, где ошиблись.

Он смотрел на меня, лицо раскраснелось от злости.

— Это вас не задевает, адвокат? — спросил он. — Разумеется, вы с неудачами незнакомы. Особенно в области фотографии. Вспомните о проведенном впустую годе в Париже. Или вашем стоянии за прилавком в магазине фототоваров, а еще…

Я услышал свой шепот:

— Откуда, мать твою…

Он торжествующе ухмыльнулся.

— Догадайтесь, — предложил он.

Последовало молчание. Я тупо смотрел на пол, покрытый линолеумом. Наконец я пробормотал:

— И давно?

— Вы имеете в виду Бет и меня? Пару недель, так мне кажется. Точно не помню.

— И у вас…

Он хихикнул:

— Любовь? Она это так называет.

Еще один удар под дых.

— А вы?

— Я? — весело отозвался он. — Ну, я развлекаюсь. Хорошо развлекаюсь. Потому что, как вы наверняка знаете, Бет в постели просто блеск. Хотя возможно, если судить по тому, что она рассказывала, вы можете этого и не знать.

— Заткнитесь.

— Нет, нет, нет, это вы заткнитесь. И внимательно слушайте. Она любит меня. И ненавидит вас.

— Она не…

— Да. А-а, еще как. Ненавидит всей душой…

— Прекратите…

— Ненавидит вашу работу. Ненавидит свою жизнь здесь…

— Я сказал…

— Но больше всего она ненавидит то, что вы сами себя ненавидите. Вашу жалость к себе. То, что вы считаете, будто попади в ловушку, и отказываетесь признать, что фотографа из вас не вышло.

— А из тебя вышло, лузер?

— По крайней мере, я не ною, чувак…

— Ты неудачник при трастовом фонде.

— Но я все еще продолжаю снимать. И иногда у меня неплохо выходит…

— Ты полное ничтожество…

— А у тебя все получилось?

— Я являюсь полноправным партнером в одной из крупнейших…

— Признайся, ты просто корпоративный мудак, который не в состоянии поиметь свою собственную…

Вот тут я на него бросился. И ударил. Бутылкой «Туманной бухты». Сильно размахнулся и попал прямо в висок. Бутылка раскололась на две части, одна часть осталась в моей руке. Гари отлетел в сторону. Я кинулся на него снова — и вдруг увидел, что острый край бутылки утонул в его шее. Все заняло не более пяти секунд — и я весь вымок. На меня вылился целый гейзер крови.

Кровь попала мне на лицо, на мгновение ослепив меня. Когда мне удалось стереть ее с глаз, я увидел, как Гари, шатаясь, идет по комнате и в шее у него торчит бутылка. Он повернулся ко мне, лицо мертвенно-бледное от шока и удивления. Его губы зашевелились. Вроде бы он произнес: Что? И упал ничком в кювету с проявителем. Кювета перевернулась. Его голова ударилась об пол.