— Все, можно трогаться.

Прежде чем улечься спать в тот вечер, она заставила меня приделать петли и висячий замок на входную дверь. И еще я вычистил золу из печки и приготовил дрова впрок, чтобы можно было ее растопить, если вдруг вернемся. Но я знал, что мы уже больше никогда не увидим эту хижину.

Затем, под покровом ночи, Анна вывезла меня из Монтаны. До Лос-Анджелеса мы добирались четыре дня. Во второй вечер, в мотеле Виннемаки, мы занялись любовью. Потом, лежа рядом с ней, я полностью потерял контроль над собой и разрыдался. Я не мог остановиться минут десять. Она лежала ко мне спиной, пока я не взял себя в руки. Затем повернулась и сказала:

— Ты выживешь. Мы выживем. Все у нас получится.

Анна была права. Ван-Нуис оказался настоящим пригородным кошмаром. И дом был никудышным. Но мы жили. Она начала работать. Я целыми днями зачищал полы и покрывал цветастые обои белой эмульсией. Хотя мне пришлось впарить недоверчивому социальному работнику идиотскую историю насчет того, что родители ребенком увезли меня за границу и я только что вернулся, мне все же удалось получить столь необходимую карточку социального страхования. Затем водительские права. И после того как мы поженились в регистрационном офисе Ван-Нуиса, Анна привыкла называть меня Энди. Она не взяла моей фамилии.

Второго февраля 1996 года родился наш сын, Джек. Для нас обоих то была любовь с первого взгляда, хотя его присутствие в доме, похоже, усилило мою тоску по Адаму и Джошу. Примерно в то же время я прочел объявление в «Нью-Йорк таймс» о браке между Эллиотом Верденом и бывшей Бет Брэдфорд. Я несколько ночей не спал, все думал, будет ли у Адама и Джоша его фамилия и зовут ли они уже Эллиота «папа».

Джека отняли от груди через пять недель. Анна вернулась на работу, а я стал домохозяином на полный рабочий день. Работа у Анны была крайне напряженной — ведь это было третье по величине фотоагентство в Америке, — поэтому я по большей части и ночью вставал к ребенку, кормил его, а затем присматривал за ним целый день и, помимо всего прочего, занимался домашним хозяйством.

Тем временем покойный Гари Саммерс возникал повсюду. «Рэндом Хаус» издало альбом «Лица Монтаны», который получил хорошие отзывы. Права на экранизацию рассказа Грея Годфри в «Ньюйоркере» — «Смерть нового Ленсмана»[29]— были куплены за неразглашаемую шестизначную цифру компанией Роберта Редфорда. По словам Анны, читавшей все эти новости по долгу службы, ходили даже сплетни, будто Гари Саммерса вызвался играть Джордж Клуни, но это было полгода назад. Если даже такой фильм снимут, сомневаюсь, что мне доведется его увидеть. Точно так же я отказался читать эту историю в «Ньюйоркере». Меня сейчас зовут Эндрю Тарбелл. С какой стати меня должен интересовать какой-то покойный фотограф по имени Гари Саммерс?

И все же некоторое время спустя я снова начал фотографировать. С рождественской премии Анна купила мне прекрасный новый «Никон». И когда мы наняли няню, которая присматривает за ребенком днем, я начал шататься по долине, накапливая портреты жителей пригорода Лос-Анджелеса. Анна оценила их очень высоко, она считала, что технически они более совершенны, чем мои портреты в Монтане. Но когда я послал их некоторым из фоторедакторов, которые когда-то добивались Гари, я везде получил отказ. В профессиональном фотографическом мире имя Эндрю Тарбелла ничего не значило. Он был никем, живущим в каком-то закоулке Лос-Анджелеса.

Анна расстроилась по поводу этих отказов значительно больше, чем я.

— Ты снова сможешь пробиться, — уверяла она меня. — В тебе это есть. Всегда было.

— Я уже ничего не знаю.

— Все утрясется, — сказала она, приглаживая мне волосы. — Вот ведь у нас все утряслось.

Наверное, наша совместная жизнь и в самом деле удалась. В браке все зависит от ритма, а у нас он отлично выработался. Мы любим своего сына. Нам приятно быть друг с другом. Нам удается избегать мелочности. Мы редко ссоримся. Мы хорошо уживаемся. И хотя история с Гари никогда не забывается, она висит над нами, как токсическое облако, мы пока ухитряемся его сдерживать.

Разумеется, часто случается, что я смотрю на Долину, и мне кажется, что я обитаю в каком-то жутком анекдоте. И еще бывают ночи, когда я снова и снова вспоминаю ту секунду в подвале Гари — и пытаюсь представить, где бы я сейчас был, не схватись я тогда за бутылку.

По крайней мере, ослабло стремление убежать, вырваться из домашней мышеловки. Потому что, когда ты дважды умираешь и снова возвращаешься, куда тебе еще бежать?

Но стремления никогда не умирают, они просто дремлют до поры до времени. И прошлым вечером, как раз когда Адам где-то в Коннектикуте или Нью-Йорке праздновал свой день рождения, я ушел из дому часов в восемь, сказав Анне, что заеду за упаковкой пива в ближайший супермаркет «7-11». Но, едва выехав из тупика, я повернул к основному шоссе. Снова номера, номера. По 101-му до 10-го. С 10-го до 15-го. И прежде чем я успел сообразить, что я такое делаю, я уже добрался до пустыни Мохаве, проехав мимо Барстоу, через горы Сода, прямиком к границе с Невадой.

К двум часам я был в Вегасе. Если повезет, к десяти я доберусь до Солт-Лейк. А потом? Что потом? Я продолжал задавать себе один и тот же вопрос. Но не мог найти ответа. Наверное, потому, что настоящим пунктом назначения на дороге всегда является дом.

Я быстро свернул с 15-го шоссе, ведущего на восток, на 15-е же, только ведущее на запад. Вниз через Мохаве. Утреннее плотное движение по шоссе 10. Почти пробки на шоссе 101. Я добрался до Ван-Нуиса, когда солнце достигло зенита. Еще один дивный день в Долине…

Я свернул в тупик. Поставил машину на подъездной дорожке. Открылась дверь нашего дома. На солнце вышла Анна с Джеком на руках. У нее был такой вид, будто она не спала ночь. Но она не стала меня укорять, не повышала голоса. Она вообще не сказала ни слова. Она устало мне улыбнулась, как будто хотела сказать: Я знаю, я знаю… но что поделаешь?

Тут Джек посмотрел на меня и замахал ручонками:

— Папа, папа.

Меня позвали. Это главное.