наполняла все ее тело, как раньше и ужас, только теперь холодно. Жужжанье птицы, неистощимая сладость квартета, портрет Элизабет обрели новые функции эмблем печали, к которой Фиби, сама того не сознавая, обратилась как к чистейшей надежде. Ей нечего было ждать; она попросту заново открыла то, что могла назвать «собой». Впервые приняла она свой недуг как действительность – ее действительность. Если болезнь ее означала печаль, она сама станет этой печалью, сохранит ее всю для себя, в остатках своего тела.

– Мой стан перебрался за море[56], – пела она. И еще пела:

Он любовью нас возносит

Над собой на царский трон. —

Она улыбнулась от мысли о том, чтобы любить свою печаль, – это уж точно лучше, чем не любить вообще, чем вообще не любить себя? Жалость к себе оказалась первым шагом к душевному здравию. Только шаг – что дальше? Щеки Элизабет из слоновой кости и улыбающиеся ее руки вернулись на свои места. Фиби тоскливо вздохнула: – Моя Элизабет, хотелось бы мне поставить у ног твоих зажженные свечи. Мне теперь лучше. – Эссессо, – продолжала птица.

Луиза и Льюис поняли, что Фиби поправляется, когда она отпустила шуточку в духе того времени:

– Если бы Стелла Даллас вышла замуж за Роджера Мариса, ее бы знали как Стеллу Марис[57]. – В своей нескончаемой тени глаза Элизабет без зрачков стали для Фиби звездами.

Выздоравливала она медленно. За год расстройство нарушило нормальную работу ее легких, сердца и пищеварительной системы. У нее не осталось физических резервов, из которых можно было бы черпать. Врачи говорили о ее состоянии с оптимизмом и советовали еще недельку полежать в больнице.

Ей по-прежнему досаждали галлюцинации. В затемненной палате рокотали голоса – не ее и не птицы:

– …Кто она, кто на суше рождает море? Кто он, кто на суше рождает море? Кто она, кто освещает великие дни? – Эссессо, эссессо. – Кто он, кто пожирает? Где сапожник синий? – Эссессо. – Где красно-бело-синий сапожник?.. – Всерьез эти голоса Фиби не воспринимала. Даже птица теперь могла б улететь, и ее б не хватились, хотя Фиби часто благодарила ее за внимательность.

Фиби напоминала себе никогда не использовать свою печаль как отговорку для того, чтобы не действовать. Действовать же означало добиваться того, чего она хочет, а Фиби знала, чего хочет: счастья. Счастье требовало такого мира, в котором нет чудищ. Льюису она сказала:

– В темноте там что-то рыщет. Его не видишь, но доносятся эти ужасающие отзвуки, – и, даже еще не договорив, Фиби поняла, что просто рассказывает удобную сказку – предлог для того, чтобы сдаться. Некого ей было винить. Оуэна она попросила навестить ее. Она не позволит ему больше рыскать снаружи в темноте. Когда он ушел, Фиби подумала: «Так вот что такое небеса: житье вокруг нас, где никто не отставлен в сторону». – От такого распознавания ей стало радостно лишь как-то отдаленно, потому что у нее вновь начался жар. В самое пекло мертвого сезона она умудрилась простудиться.

Несколько ночей спустя ей явился еще один посетитель. Жар у нее спал и вернулся. Она лежала в темноте, облизывая пересохший рот и улыбаясь, когда вступало группетто альта:

Кто отступит, если струи

Утолят их жажду всласть?

Фиби осознала, что по одну сторону что-то светится и вроде бы раздается какой-то голос. Она выключила проигрыватель. Свечение исходило из единственной пустой стены ее палаты слева от нее, за окном. В середине там образовался хрустальный круг. Внутри этого круга стали возникать наложенные кольца кристаллического камня, освещенные голубоватым светом откуда-то позади них. Эти голубые кольца раскрывались внутрь, становясь ярче по мере того, как отступали через самосоздающуюся даль, сужавшуюся в сияние глубоко внутри скалы, – эту конечную точку Фиби воспринимала как чисто белую, слепящую и теплую. Пока она лежала, улыбаясь в этот чарующий свет, из дыры бесшумно вылетела птица. «Моя птица вновь заговорит со мной?» Сам этот ворон-сыч побелел. Он исчез среди теней палаты, а вновь возник уже внутри бело-голубого тоннеля – вновь летел к ней. Фиби снова услышала голос. Он звал ее по имени.

– Кто это? – спросила она.

– Твой старинный дружок, – ответил голос. – Сама знаешь кто.

– Уолтер? – Неотрывно глядя в сияющие круги камня, она мимолетно заметила что-то похожее на мужчину в профиль. Узнать его она не могла, хотя он ей напомнил незнакомца в поезде домой из Белмонта. – Я вас не вижу.

– И не надо, – донесся ответ. – Я жду тебя.

– Спасибо, но я разборчива с друзьями.

– Ладно тебе, Фиби. Тут здорово. – Парящая птица вновь свернула в тоннель, показывая ей путь. Все тело Фиби покалывало от живости.

– Спасибо. Мне и здесь неплохо.

Привидение медленно померкло. Через минуту в ее палате уже не осталось никакого света, кроме отблеска ее стакана воды, слабого синеватого нимба ночника, красной точки на панели проигрывателя. Фиби лежала в постели, жалея, что с нею некому посмеяться.

Проснувшись, она ощутила бодрость. Свечение тоннеля все еще согревало ее, и она вспоминала профиль человека с крепкой приязнью. Он мой наставник, решила она. Именно его я пойду искать, как только покину эту свалку.

От ее необычайной живости врачи и медсестры сияли. Она дала себе слово больше не обращать внимания на собственные неудобства. Позже в тот день, пока температура у нее изматывающе поднималась и падала, она осознала, что тело у нее опять переживает кризис. Как и лекарство, которым лечили это тело, его расстройство теперь принадлежало миру вне ее. Ночь подступала, а Фиби надеялась, что в тоннеле появится ее безымянный наставник. Хоть он и не появился, память о нем продолжала чаровать ее и дальше, и рано поутру назавтра, еще до рассвета, ей даровано было некоторое утешение. Птица ее, которую она не видела накануне, вернулась к ней в палату, ее первая чернота восстановилась, и вновь принялась птица описывать свой привычный эллипс. Однако ее крылья не издавали ни звука. Она быстро набирала скорость и вскоре уже летала так быстро, что Фиби не успевала за нею следить. Но не возражала – она ликовала. Вслух же произнесла:

– Смотри, как птичка летает! Бабуля, ты меня утомляешь. Я думала, ты за меня.

Птица вертелась, будто узел раскрученного лассо. Сердце у Фиби скакало, пока она смотрела на нее.

– Я была б не прочь, если б ты просто отомкнула литавры у меня в грудном комоде и чуть замедлила их. Бабуля, хотя бы поговори со мной.

Фиби села.

– Где мой