Объясняемое им ей, вероятно, было очень интересно и серьезно, потому что она, согнувшись и держа между колен откупориваемую бутылку пива, так и застыла в этой позе, подняв на говорящего глаза и немного открыв рот.

Переговорив со своей подругой, Алексей Колечкин подошел к общему столу и, вынув часы, вдруг сказал:

— Ну, господа, кончайте скорей! Пора! До поезда остается всего полтора часа, а отсюда кончик не маленький…

— Успеем! Успеем! — ответило ему несколько пьяных осиплых голосов.

— Давай деньги-то на поезд, — крикнул рыжий атлет, обсасывая голову селедки.

— Нет, не ему!

— Пилюлькину давай…

— Пилюлькин, бери деньги!

Пилюлькин, крошечный субъект, из прогнанных наборщиков, пролез под стол и очутился около Колечкина.

Последний развернул бумажник и отдал ему несколько ассигнаций.

— Чур, господа, только водки уж по дороге ни-ни!..

— Знаем!

— Ладно! — прокричало несколько голосов.

— Ну а теперь, господа, я вам повторю, чтобы вы не забыли как-нибудь… Как со станции — налево, по шоссе, есть мост… Шлепкин! Ты видел его, я тебе показывал.

— Видел, — ответил Шлепкин, угрюмый, коренастый мужик, с попорченной ноздрей, безмолвно повествующей об одной далекой прогулке.

— Речка тут мелкая, — продолжал Колечкин, — на сваях и на скрепах можно поместиться всем очень удобно. Маринка поедет с вами и покажет вам их, когда они теперь поедут на выселок, на дачу к тетке… Место очень пустынное, опасаться нечего… Поняли?

— Как не понять! — угрюмо буркнул Шлепкин. — А только насчет денег, будет ли у тебя верно?

— Шкура, братец, дороже и денег, — отвечал Колечкин, — не заплати-ка вам!..

— То-то же! — отвечал Шлепкин и встал.

За ним поднялись все остальные.

Некоторые вышли уже на двор, другие отыскивали свои шапки, и наконец в комнате остались только Колечкин и Маринка.

— Послушай! — сказал он ей строго. — Дело большое, почище Андрюшкиного… Дело такого сорта, что или я, или он вдребезги… Надо полагать, что он, потому что все устроено в лучшем виде. Когда их схватите — свяжете и рты заткнете. Поняла?

— Ну да, конечно, не оставить же их орать…

— Так вот. Затем ждите меня, я приеду с телегой со стороны поля. А может быть, я поспею и раньше…

— Хорошо! — ответила Маринка, повязывая голову платком. — Только девчонку ты не смей трогать, — заключила она, сверкнув глазами.

— Экая ты дура, разве это возможно, разве я могу ее тронуть…

— То-то же!.. Ну, прощай!.. Вон в окно уж стучатся — прощай!..

Маринка привлекла к себе Колечкина и с нежностью любящей женщины поцеловала его в губы.

Колечкин поморщился, но она не заметила этого и скрылась за дверью.

Оставшись один, Колечкин сдернул простыню, завешивавшую окно, и, распахнув его створки, выглянул налево в даль пустынной улицы.

Он видел, как по мосткам один за другим шли его недавние гости. Маринка заключала их шествие.

Около минуты поглядев им вслед, он сел на подоконник и задумчиво уперся взглядом в доски противоположного забора.

— Да, это будет лучше! — шепнул он. — Это выгоднее, чем служить ему. Тут, по крайней мере, разом целое состояние… Эта баронесса фон Шток выгодная баба, если все так, как говорит Маринка. Десять тысяч в кармане как пить дать, и затем, когда его схватят и устроят где следует, ее же протекцией можно заслужить прощение и себе, или же прямо удрать куда-нибудь с Маринкой из Петербурга… Да… Да, это дело беспроигрышное… Постой, брат Андрюшка, не ты один умеешь обделывать делишки…

В углу что-то зашуршало.

Теперь только он заметил, что он не один, а старуха, пугливо глядя на него, наливает себе водки в стакан и собирается, очевидно, осушить его второпях залпом.

Колечкин громко захохотал. Старуха вскрикнула и, уронив стакан, с ужасом в своих потухших глазах ожидала достойной кары.

Колечкин встал с подоконника, а она закрыла лицо рукой, как бы стараясь отстранить удар.

— Пейте, пейте, маменька! — заговорил весело Колечкин. — Для сегодняшнего дня я вам разрешаю… Сегодня я добр… Пейте!..

Старуха, все еще боязливо и недоверчиво глядя на сына, опустилась на колени и стала собирать осколки.

Колечкин взглянул на нее, и что-то странное мелькнуло в его глазах. Как будто бы жалость к этому забитому им существу, которое, в сущности, одно в целом мире любит его безграничной и вполне бескорыстной любовью.

Но нет, читатель, это не любовь, это дрянное скотское чувство, беспредельно выше которого стоит даже месть и ненависть.

Человек давно уже умер в этой старухе и остался зверь, подобный собаке, привязанной к своему господину.

— Матушка, — сказал Алешка, очевидно игнорируя разбитый стакан, на который с ужасом глядела старуха, — я решаюсь на очень рискованное дело. Не знаю, удастся ли мне оно или нет, только оно уже затеяно…

Опьяневшая и перепуганная старуха, казалось, не поняла, о чем ведет речь сын. Она только перевела глаза на его лицо и взглядом их стала шарить по нему, как слепой, отыскивающий выходную дверь. Алексей Колечкин улыбнулся и отвернулся к окну. В комнате воцарилась тишина, потом послышался скрежет подбираемых осколков.

Колечкин постоял еще немного около окна, задумчиво глядя на совершенно пустынную улицу, и, вдруг схватив с колка пальто и шляпу, вышел решительными шагами. Остальное читателю известно.

Русская борода, под которой мелькает медаль на голубой ленте, толстый русский нос, серые русские глаза под нависшими бровями и широкая плешь!

Это Николай Михайлович Терентьев. Он сидит в своем громадном кабинете, без толку уставленном шкафами и мебелью, устланном ковром и обвешанном вокруг картинами, где рядом с оригиналами старинных маэстро нагло высовывается в новой блестящей раме олеография.

Кабинет необыкновенно мрачен. День уже угас, и только отблеск его падает в гигантские аркадные окна, а на столе горит одинокая свеча в серебряном подсвечнике.

К ней придвинулись руки с листком письма. Разорванный конверт лежит тут же.

Старик читает:

— «Глубокоуважаемый Николай Михайлович! Я долго не решался просить руки дочери вашей, но теперь, видя ясное порещение со стороны самой Елены Николаевны, я решаюсь не скрывать далее свои искренние чувства. Завтра я буду у вас вместе с моим отцом. Граф Павел Радищев».

Прочтя эти строки, старик улыбнулся:

— Ага! Опомнился!

Потом он позвонил и, отдав приказание вошедшему лакею позвать Елену Николаевну, откинулся на спинку кресла.