Маринка забилась в свой угол, начала щеки дуть. Спросил:

— Учишься сегодня?

Молчание, затем мрачное:

— Нет.

— Дома сидишь?

— Нет.

— А куда собралась?

Не иначе как перемывать остатки костей. Дурочка, нашла тоже внутреннего врага. Воюет. Выстрелила дробью:

— Куда-куда. Неважно куда.

Полчаса прошло. Она сидела у себя за аквариумом, ничего не делала, просто сидела. Сказал, глядя сквозь толщу воды:

— Пустые это переживания, понимаешь?

Отозвалась не сразу. Вообще, это напоминало диалог заторможенных.

— Хочется близости.

— У тебя уже наметилась близость… с Воробьем.

Смолчала.

Вместо того чтобы сидеть и напряженно думать о близости, занялась бы делом. Нарисовала б что-нибудь, сразу полегчало бы. Продукт важен, а не переживания. Она огрызнулась:

— Тебе не человек рядом нужен, а машина!

— Просто я от себя много требую и от других тоже.

— Что ты от себя такое требуешь? Даже на работу ходить не желаешь.

Художница, голова в облаках, а вдруг берет и выдает стадную истину типа «мужик должен быть социально проявлен». Кому он должен? Разве только себе. Но с собой он без посторонних разберется, тем более без социума. На этот раз сам не ответил. Через час она ушла.

— Мне Катья написала!

Воробушек приятно возбужден. Знал бы, что не только ему: утром от Катьки уже два мэйла. В одном расспрашивает, что за тип этот Альберто, а в другом, вдогонку, одна фраза: «А фотка есть?» Катя такая — ей нужно все и сразу, она центр Вселенной. Может, не стоило ее подсовывать Воробушку.

— Марина, оказывается, у нас с ней двадцать лет разницы!

— Ну и что. Русских женщин разница в возрасте не смущает.

— Да?! — Воробушек обрадовался, но тотчас насторожился: — А что так?

— Ну, мужчина — защитник, охотник…

Погрустнел:

— Да у вас каменный век… Во Франции давно равноправие…

Марина поискала глазами заварной чайник:

— Ты ж не хочешь «икебану». Давай я чай сделаю?

Воробушек вспорхнул со стула:

— Я сам! У меня… заварено уже.

И продолжил, вглядываясь в темноту чугунного чайничка:

— Француженки сами не знают, чего им надо. Как моя бывшая, Вероника. Она и заботы хотела, и свободы. Желала независимой себя чувствовать, но чтобы за нее платили.

— Я слышала, француженки не любят, когда за них платят.

— Ну коне-е-ечно! — Воробушек долил в заварной чайник кипятку. — Кто ж этого не любит. Лицемерие одно.

В кухню вошла Марьон (Альберто заклеймил ее феминисткой). Конец разговора она слышала, и завязался было скучный спор, но зазвонил телефон, и Воробушек полетел в комнату.

Марьон достала сладкие хлебцы. Марина кивнула на «мадленки»:

— Давай с нами чай?

Как будто у Марьон вокруг лица была продета нитка, и эту нитку стянули, а с ней и личико, съехавшееся в гузку.

— Чай? С Альберто? Ни за что. Этот жлобяра его по десять раз доливает. — Марьон заглянула в кастрюльку на плите и снова стянула нитку: — С молоком!

— Ну да, он с молоком любит.

— Но ведь это — остатки! Видела у него большую чашку на письменном столе? Что не допьет — в кастрюльку. Потребляет это потом, с микробами.

— Где микробы? — вернулся в кухню Воробушек.

Марьон махнула рукой и пошла к себе.

Марина подумала — да пусть себе экономит, зато всегда выслушает.

— Воробушек, а вдруг и правда мои переживания — на пустом месте?

— Не бывает пустых переживаний, — Альберто смотрел на струйку, бежавшую из носа чайничка, и прикидывал: «Может, вылить?» Но это была всего третья производная. Зеленый чай всегда бледный. — Живое чувство не может быть пустым. И никому не позволено судить — что пустое, а что нет. Знаешь притчу про Свинью и Бабочку? А хочешь чая с молоком?

— Нет!!!

Когда Альберто был маленьким, он воображал папу Одиссеем, отлучившимся в опасное путешествие. Решимость ждать его до победного смутило появление Жиля Мартена с карамельками и летними приключениями. Папа путешествовал десять лет подряд, писем не слал, карамелек — тоже. Дело не в подарках, но можно быть и поактивнее. По здравом размышлении Альберто решил, что отец героически погиб, сражаясь с Циклопом. Уже в детстве у Альберто появилась тяга к экономии, и когда мама закапывала ему глазные капли, он завидовал Циклопу: тому бы потребовалось только полдозы.

Идиотизм истории с отцом встал перед Альберто с режущей глаза ясностью вскоре после его двадцатилетия. Синьора Алисия, соседка, ведавшая сдачей квартиры в Сарагосе, принялась названивать и жаловаться, что жилец, бездельник, за три месяца задолжал, «надо его прищучить» (она брала процент от сдачи). «Щучить» мать отправиться не могла, запуталась в сетях частной клиентуры. Альберто пытался откосить, но Флорентина съездила на вокзал, и отступать стало некуда: не пропадать же билету.

В первый день попасть в квартиру не получилось. Тип лет двадцати пяти, с длинными патлами, распахнул дверь, но узнав, с кем имеет честь, захлопнул ее с такой силой, что Альберто отшатнулся. Повернулся ключ в замке. Альберто постоял, прислушиваясь, и, обмирая, постучал. В тишине открылась соседская дверь.

На пороге стояла тучная женщина в цветастом платье.

— Альберто? Я Алисия.

У соседки наблюдались черные хулиганистые усы. По краям они кустились, лихо кудрявились, самые буйные норовили заглянуть в рот. Повсюду в квартире были разложены белые кружевные скатерки, и сухие цветы стояли в вазах, сморщенные розы, приметы бурной юности. Альберто сидел на неудобном стуле за столом, покрытом кружевом. В дырочках скатерти толпились хлебные крошки.

Синьора Алисия вытерла пот со лба (лето):

— Видела я твоего папашу. Высокий, ноги как у цапли, кудри темные, большими такими кольцами. Губастенький. Ты ешь, ешь.

Альберто ковырял вилкой остывшую покупную паэлью. Чахоточный рис был обильно пересыпан карликовыми мидиями, даже не мидиями, а пустыми створками — раскрытыми клювиками. Синьора Алисия смотрела на Альберто в упор.

— Совсем не похож на отца. Маленький. Но тощенький, в него.

Паэлья была отвратительная.

— И на Флорентину ты не похож, птенчик. — Усатая синьора прищурилась. — Верно. Ты ни на кого не похож. Ты похож на птенчика.

Альберто кивнул, из приличия.