Михаил Голицын вернулся к семье и устроился на секретарскую работу. Денежное жалованье и продовольственный паек были скудными. Анна взяла несколько уроков у местного сапожника и стала шить ботинки из зеленого фетрового ковра, снятого с пола в московском кабинете «мэра». Михаил по вечерам ей помогал, изготавливая шнурки. Анна не продавала ботинки за деньги, но меняла на еду. Еще они сдирали переплеты коричневой замши с бухгалтерских книг богородицкого поместья и шили из них изящные кошельки и бумажники, которые также продавали или выменивали на нужные вещи в Москве. Свою одежду они обменяли на местном рынке на соль и сахар. Дети собирали крапиву и щавель, выкапывали картошку для похлебки. Теперь семья была слишком бедна, чтобы покупать конину; им по средствам были только головы и копыта, которые Анна сутками вываривала, чтобы приготовить светло-коричневый студень. Сергей находил его отвратительным, но голод был сильнее.

Хотя детям Голицыных приходилось работать, чтобы поддержать семью, об образовании тоже не забывали. Бабушка Софья учила их французскому, сестры Льва Бобринского давали уроки английского, Анна нашла детям учителя немецкого. Обнищавшие, голодные, в постоянном ожидании неприятностей, Голицыны тем не менее получали от жизни удовольствие. Соня поступила в местный театр и начала карьеру драматической актрисы. Бывшая княжна теперь выступала в роли графини Оливии в шекспировской «Двенадцатой ночи». В октябре 1920 года в дом провели электричество, которому все радовались как чуду. Теперь по вечерам было светло, не приходилось сидеть в полутьме при двух свечах. Любимым времяпрепровождением было собраться вокруг Михаила, который читал им вслух.

Сын Анны и Михаила Владимир оставил семью, отправившись в экспедицию на Крайний Север. Это было потрясающее приключение для Владимира как подававшего надежды художника, который запечатлел ледяные пустыни Новой Земли в ярких акварелях и получил возможность познакомиться с коллегами, исследователями из Норвегии и Англии, контакты с которыми позднее стали причиной его ареста. Семья скучала без остроумного и изобретательного Владимира и с нетерпением ждала его возвращения. Анна просила сына писать почаще, поскольку каждое его письмо «для нас событие, праздник в нашей избушке».

Семья Александра Голицына и их друзья в середине декабря 1917 года добрались до Тюмени. В пути поезд осаждали дезертиры, однако пассажиры сумели защитить себя, опустив шторы, заперев двери и выставив наружу двух женщин в форме сестер милосердия, которые отпугивали любое вторжение рассказом, что в вагоне находятся больные опасными инфекционными болезнями. Жизнь в сибирском городе была гораздо лучше, чем в Москве. Местные большевики были довольно безобидны, жизнь шла тихо и комфортно, продовольствия было в изобилии. Все устроились по квартирам, и Александр открыл собственную медицинскую практику. Он удалил из своих документов княжеский титул и представлялся просто как доктор Голицын. Князь Георгий Львов и Николай Лопухин пошли еще дальше: чтобы не быть узнанными, они взяли псевдонимы.

Все шло хорошо, пока в январе 1918 года в город не прибыл отряд красной гвардии. Совет был распущен, оппозицию начали подавлять, буржуазию третировать. Новые хозяева запретили все собрания, захватили дома и банковские счета зажиточных горожан, произвели аресты. Многие друзья Голицыных были арестованы и ограблены, иные бежали из Тюмени, и Голицыны тоже задумались об отъезде, но все же решили остаться. В марте в дом явились солдаты и арестовали Георгия, Николая и Александра. Когда Александр спросил о причине ареста, один из солдат ответил: «Потому что вы князь, буржуй и контрреволюционер. Мы все знаем про вас и вашу здешнюю банду. Вы не доктор, вы переодетый корниловский офицер».

Александра доставили на железнодорожный вокзал, в вагон, который служил у красных штабом. Георгия и Николая держали в соседнем вагоне. Никаких обвинений им не предъявили, продержав под арестом почти две недели. Александр ухаживал за ранеными красноармейцами, и работой этой был доволен, так как устал от безделья. Аккуратный красноармеец, имевший небольшую медицинскую подготовку, был приставлен следить за ним, чтобы убедиться, что «классовый враг» не попытается вредить пациентам, но Александр быстро завоевал его доверие своими знаниями и заботой о раненых.

Большинство солдат показались Александру грубыми и необразованными, движимыми по большей части любовью к грабежу и приключениям. Лишь немногие были убежденными коммунистами, искренне верившими, что они строят новое общество, где все люди будут равны. Но даже они признавали необходимость кровопролития. Один молодой солдат сказал Александру, что «готов разрядить револьвер» в голову всякого, кто встанет у них на пути. На возражение, что потребуется очень много патронов, он отвечал: «О, не так много, как вы думаете, один миллион или около того… Большинство народа с нами». Александр слышал, как солдаты хвастаются убийствами.

В начале марта поезд выехал из Тюмени. Никто не знал, куда он направлялся. На каждой станции солдаты выводили Львова и показывали голодной толпе. Он был уверен, что в живых его не оставят. В Екатеринбурге, узнав, что везут несколько князей и министров царского правительства, толпа рабочих собралась вокруг поезда и требовала выдать ей заключенных. Тюремщик Александра, анархист по фамилии Орлов, заверил его, что арестованных не выдадут и, если потребуется, по толпе будут стрелять. На следующее утро стало известно, что екатеринбургский совет отказался выпустить поезд, пока Александр и двое его товарищей не предстанут перед местным революционным трибуналом.

Поигрывая револьвером, чекист вывел их из поезда, усадил в грузовик и отвез в городскую тюрьму. Александра поместили в одиночную камеру, дали чай с черным хлебом. Александр ходил от стены к стене, пытаясь проходить пять верст в день, он находил успокоение в чтении Библии и книг Уильяма Джеймса, которые удалось взять с собой. Позднее в его камеру перевели Георгия и Николая.

Через неделю в Екатеринбург приехала Любовь, оставив детей в Тюмени. У местного комиссара юстиции левого эсера Николая Полякова она добилась разрешения на встречу с мужем. Обвинения заключенным не предъявили, и судьба их была неясна. Ф. И. Голощекин хотел расстрелять Львова, но, видимо, не нашел поддержки у своих товарищей. Любовь написала родным и друзьям с просьбой помочь из Москвы, и в середине апреля оттуда прибыл адвокат, чтобы попытаться добиться их освобождения. На Пасху тюремщики позволили узникам перейти в другую часть тюрьмы, где они могли слышать колокольный звон, позволили заключенным небольшой пасхальный ужин и частную службу, которую отслужил арестованный епископ Тобольский Гермоген (два месяца спустя большевики утопили Гермогена в Туре). В мае их перевели в другую тюрьму, где они встретили князя Василия Долгорукова, бывшего гофмаршала императорского двора. Долгоруков сообщил им, что император с несколькими членами царской семьи доставлен в Екатеринбург.

Николай, Александра Федоровна, пятеро детей и несколько слуг летом 1917 года были отправлены Керенским в отдаленный сибирский город Тобольск, главным образом для того, чтобы оградить их от ярости все более радикальных озлобленных толп в Петрограде. Весной 1918 года Романовых и горстку оставшихся при них слуг переправили в Екатеринбург. Вскоре после их прибытия Александр, Георгий и Николай были освобождены из-под стражи, им позволили вернуться в Тюмень, где они должны были ожидать суда по обвинению в контрреволюционной деятельности. Освобождению Львова так и не нашлось объяснения, кажется, это была ошибка или чудо. Если бы они остались в Екатеринбурге, то, очевидно, разделили бы участь царской семьи.