Герка с пресловутыми кружкой и ложкой, да еще с тремя бутербродами, завернутыми в газету, со сменой белья и парой теплых носков, сложенных в мамину хозяйственную сумку, приходил в этот клуб. Он болтался там до обеда, потом им объявляли: «На сегодня свободны, сбор завтра в восемь». Призывной эшелон запаздывал где-то, и сержанты маялись вынужденным бездельем, играли в карты, пили дешевую водку, которую им приносили услужливые бабы. Они же приводили им девок, истасканных и полупьяных. Маялся и Герка. Скорее бы кончилась эта неопределенность, это вынужденное безделье. Только на четвертое утро один из сержантов заорал: «Команда семнадцать, строиться во дворе!»

Долгое, бестолковое построение, перекличка:

— Авдеев! Есть Авдеев?

— Есть Авдеев.

— Отвечать нужно «Я», становись в строй. Березкин, есть Березкин? Кто знает, где Березкин?

Из толпы:

— Поссать пошел.

— Ну-ка ты, умный, бегом, найди, приведи твоего друга, чтобы в пять минут!

Наконец, после долгих исканий и перебранок, новобранцы построены в две шеренги. Сержант, молодцеватый, подтянутый, ходит перед строем.

— Отныне и до прибытия в часть я ваш командир. Отлучаться — только по моему разрешению.

— А что будет, если без разрешения?

— А вот тогда и узнаешь, что будет.

Хохот в строю.

— Он тебя в наряд. На кухню!

— Да я на кухню хоть сейчас!

— Товарищ сержант, а куда нас повезут?

— Узнаешь в свое время. Разговорчики в строю!

Направо! Шагом марш!

Неловко повернувшись, нестройно шагая, разношерстная команда новобранцев движется по улицам Старого города. Герке очень хочется, чтобы кто-нибудь знакомый увидел его, махнул рукой на прощанье, но напрасно он вертит стриженой головой на тонкой шее. Среди провожающих и любопытствующих — ни одного знакомого лица. Герке обидно и горько, чья-то неумолимая воля оторвала его от прежней жизни. Прощай, Караганда! Куда их повезут, что с ними будет? Сержанты на расспросы отвечали кратко: «Не положено вам знать, вот привезут — узнаете!» На вокзале на запасных путях уже стоит состав из двухосных вагонов-теплушек, одинаково грязно-коричневых, с широкими полотнами раздвижных дверей и узкими окошками высоко под крышей. Команда сержанта: «Стой, без команды не расходиться!» Наконец нашли их теплушку, и новобранцы, отталкивая друг друга, лезут на высокую платформу, чтобы занять место получше. В теплушке посредине — железная печка-буржуйка, по обеим сторонам — двухэтажные нары из досок. Тот, кто прихватил из дому пальто или ватник, спят на них, другие лежат на голых досках, втянув голову в поднятый воротник пиджачка или куртки, по дороге разживаются охапкой сена или соломы. Под головами — домашние мешки-сидора или сумки. Поезд трогается, за окошками проплывают, ускоряясь, мазанки пристанционного поселка, местного Шанхай-города. Герка жил в Копай-городе, и шанхайские с копайскими враждовали, но теперь уже все равно, и Шанхай, и Копай остались позади. Колеса стучат всё чаще, поскрипывает всеми своими артритными суставами старенькая, еще довоенных времен, теплушка. Состав формировался на севере Казахстана, в соседних теплушках едут целинники — трактористы, комбайнеры, — едут служить в танковых войсках.

Сашка Махиборода выпытал у сержанта, что карагандинская команда едет в Чирчик, под Ташкентом, служить в танковом училище. Сашка — длинный, нескладный, смешливый и общительный, никогда не унывает. В прошлом году он окончил школу, поступал в Политехнический, не прошел по конкурсу, и теперь громогласно, с юмором рассказывает о своих злоключениях. Володя Литвинов — небольшого роста, неторопливый, очень аккуратный и интеллигентный, говорит негромко. Они с Сашкой — старые друзья. Очень непохожие, они постоянно подтрунивают друг над другом.

— Вот я всё думаю, — начинает Володя, — как ты будешь залезать в танк. Тебе же придется складываться вдвое. Ну, положим, влезешь, но выпрямиться ты же там не сможешь! И как тебя потом извлекать из танка?

— Ты за меня не волнуйся, я, как глиста, винтом пролезу, а вот у тебя будут проблемы почище моих. Тебя придавят в танке ящиком от снарядов, и все, не найдут. Вообще-то, таких как ты я в танкисты бы не брал. Тебя в пехоту нужно. Окоп для тебя — два раза лопатой копнуть, за каждой кочкой тебя не видно!

Рядом на нарах обосновались еще два приятеля — Алик Луночкин и Степка Мешков. Луночкин — ладный, крепкий, смуглый и черный, его можно было бы принять за грека, если бы не нос — славянская картошка делала его лицо слегка комичным, но располагающим. Застенчивый Алик привязался к Герке, тихим голосом рассказывал о своей немудреной жизни на гражданке. Он окончил десятилетку в Саранске, недалеко от Караганды, пытался поступать в техникум, потом передумал, начал работать на шахте, на поверхности, и вот теперь… Степка Мешков полностью оправдывал свою фамилию. Его руки-грабли свободно сви- сали по обеим сторонам тощего, сутулого и мешковатого туловища и совсем не участвовали при ходьбе, а ноги ступали широко и нескладно, сами по себе. Нескладным было и лицо с длинным унылым носом и нависающими на глаза соломенными вихрами. Но уныние Степкиного лица было обманчивым — он был добрым малым со своеобразным чувством юмора. Степка приставал к степенному лысоватому Графову. Графов говорил волжским говорком, сильно нажимая на о, в свои двадцать с небольшим успел жениться и был идеальной мишенью для издевок.

— Слушай, отец, — юродствовал Мешков, — как тебя угораздило жениться? Ты что, думаешь, твоя жена будет тебя дожидаться три года? Да она уже подыскала тебе заместителя! И что ты будешь делать, когда узнаешь, что она с твоим же другом?..

Графов только кряхтел, розовея скулами.

— От, балаболка, отвяжись от меня. Ну уйдет к другому, у нас в деревне баб хватает! Давай лучше поедим, — Графов доставал и развязывал аккуратную тряпицу, выкладывал сало, нарезал его маленьким перочинным ножичком, угощал Степку.

Время тянется бесконечно медленно. Три раза в день на остановках разносят в десятилитровых пятнисто-зеленых термосах еду — сизую кашу и жидкий чай, пахнущий вагоном. Алюминиевые миски биты-перебиты, а щербатые ложки изогнуты под разными углами и скручены винтом. От нечего делать резались пухлыми, истрепанными картами, травили разные истории, спали в запас. Молодых здоровых парней загнали в телячьи вагоны и на долгие дни обрекли на полное бездействие. Кончились деньги, взятые из дома, и новобранцы начали распродавать за бесценок на станциях свои немудреные шмотки — все равно пропадет. Покупали дешевое вино и пирожки у вокзальных бабок, но скоро нечего стало продавать и начали работать стайные инстинкты. На станции Сарышаган из теплушек высыпала пестрая, полуодетая толпа, кто-то по-разбойничьи свистнул, и началось. Вокзальные бабки позорно бежали, бро- сая корзины с пирожками. От нечего делать перевернули газетный киоск под вопли толстой продавщицы с перманентными кудельками и отобрали