Зато не симпатизировавшие новому правителю дипломаты сразу стали прогнозировать беспорядки; их донесения сообщали о «брожении среди народа» (под которым понималась прежде всего гвардия), недовольстве офицеров и направленных против них репрессиях. При этом назывались фамилии лиц, по-видимому, не замеченных ведомством А. И. Ушакова — по крайней мере не проходивших по сохранившимся документам Тайной канцелярии. «Опальный» австрийский резидент Гогенгольц, по словам Шетарди, открыто заявлял, что завещание Анны есть подлог Бирона, но «зло не непоправимо»152. Вполне вероятно, что на подобные оценки повлияла поддержка — по инициативе герцога — территориальных претензий польского короля и саксонского курфюрста Августа III к Австрии153. (Кажется, эта «декларация» от 27 января 1740 года, в которой Россия обязывалась «негоциациями и сильно» поддержать «права саксонского дома о аустрийском наследстве», является единственным фактом вмешательства Бирона в иностранные дела. Во всяком случае, на следствии он не отрицал своего участия в ее составлении, а правительство принцессы Анны, напротив, официально отреклось от документа, поскольку он был составлен герцогом «без приглашения нашего министерства»154.)

В сообщениях дипломатов Франции, Швеции и Пруссии осенью 1740 года критическая информация в адрес регента явно преобладает по сравнению с оптимистическими реляциями Финча. Но насколько она отражает действительные настроения столичного общества той поры? При описании события дипломатов интересовали главным образом «технология» и действия ключевых фигур заговора, а не реакция окружающих. Однако Шетарди счел нужным отметить поведение гвардии: «Как в тот момент, когда герцог Курляндский был провозглашен регентом, они выразили своим молчанием и сдержанностью чувство уныния и скорбного удивления, так теперь они изъявили свою радость и удовольствие несмолкаемым криком и непрерывным подбрасыванием шапок на воздух»155.

Из всех отечественных источников только мемуары князя Я. П. Шаховского рисуют картину «смятения» чиновной публики сразу после переворота. Только что при поддержке Бирона он стал действительным статским советником, «главным по полиции» — и через несколько дней был поражен неожиданным известием. Шаховской поспешил во дворец: «…следовал за другими, спешно меня обегающими. Но большею частью гвардии офицеры с унтер-офицерами и солдатами, толпами смешиваясь, смело в веселых видах и, не уступая никому места, ходили, почему я вообразить мог, что сии-то были производители оного дела».

Известие о состоявшемся перевороте, пишет Шаховской, «поразило мысль мою, и я сам себе сказал: "Вот теперь регентова ко мне отменно пред прочими милостивая склонность сделает мне, похоже, как и после Волынского, толчок; но чтоб только не худшим окончилось. Всевидящий, защити меня!" В том размышлении дошел я близ дверей церковных; тут уже от тесноты продраться в церковь скоро не мог и увидел многих моих знакомых, в разных масках являющихся. Одни носят листы бумаги и кричат: "Изволите, истинные дети отечества, в верности нашей всемилостивейшей правительнице подписываться и идти в церковь в том Евангелие и крест целовать"; другие, протеснясь к тем по два и по три человека, каждый только спешит, жадно спрашивая один другого, как и что писать, и, вырывая один у другого чернильницу и перья, подписывались и теснились войти в церковь присягать и поклониться стоящей там правительнице…».

В этой картине, врезавшейся в память молодого в то время человека, бросаются в глаза прежде всего лихорадочная суета больших и малых чинов, их желание поскорее «отметиться», чтобы не превратиться в отверженного: «Некоторые из тех господ, кои в том деле послужить усчастливились, весьма презорные взгляды мне оказали, а другие с язвительными усмешками спрашивали, каков я в своем здоровье и всё ль благополучен. Некоторые ж из наших площадных звонарей неподалеку за спиною моею рассказывали о моем у регента случае и что я был его любимец. С такими-то глазам и ушам моим поражениями, не имея ни от правительницы, ниже от ее министров, уже во многие вновь доверенности вступивших, никаких приветствий, ниже по моей должности каких повелений, с прискорбными воображениями почти весь день таскавшись во дворце между людьми, поехал в дом свой в смятении моего духа»156.

Сообщения дипломатов и рассказ Шаховского отражают еще одну интересную особенность — уверенное поведение солдат и офицеров гвардейских полков на фоне всеобщей растерянности. Трудно судить об исключительно патриотическом характере оппозиции регенту — ведь в официальных сообщениях о перевороте «иноземство» поверженного правителя не ставилось ему в вину и Ломоносов в оде на день рождения императора Иоанна Антоновича осуждал бывшего правителя только за непомерное честолюбие:

Бирон сравнительно легко достиг высшей власти — но, видимо, только потому, что у него после казни Волынского не было достойных соперников. Расколотая на враждующие «партии» придворная среда не могла ни оказать герцогу сопротивления, ни стать ему сколько-нибудь надежной опорой. С другой стороны, отчетливо проявилось недовольство гвардии, тем более что права и привилегии «старых» полков уже были ущемлены образованием при Анне Иоанновне двух новых полков и ползли слухи о дальнейших реформах.

Анна Леопольдовна могла торжествовать. Еще недавно бесправная и третируемая Бироном мать императора стала правительницей государства, которое преподнесли ей герой-фельдмаршал и его бравые солдаты-гвардейцы; ее благословляла церковь, ей наперебой присягали чиновники. Операция по отстранению герцога прошла успешно, хотя и с определенным риском — в стиле Миниха, который, по словам хорошо его знавшего Манштейна, любил, «чтобы все его предприятия совершались с некоторым блеском». Расчеты регента на «нейтрализацию» гвардии силами других частей — если таковые имелись — не оправдались. Армейские полки гарнизона вообще были не очень боеспособны. Их офицеры и солдаты ежедневно командировались на различные работы: шить мундиры и сапоги, «бить сваи» на строительстве, исполнять различные поручения в «главной артиллерии», на пороховых заводах, в провиантской и фортификационной канцеляриях и т. д., вплоть до уборки петербургских улиц. Армейцы узнали о совершившемся перевороте только утром 10 ноября, после того как Миних накануне вечером велел объявить о произошедших событиях собравшимся «при своих квартирах» полкам.

Переворот в ночь с 8 на 9 ноября 1740 года произошел не по инициативе обер-офицеров и рядовых гвардейцев: арестовывать Бирона их повел подполковник и фельдмаршал Миних. Но легкость, с которой был совершен переворот, имела и оборотную сторону. Изменившие только что принесенной присяге получили славу, материальные выгоды и чувство хозяев положения, перед которыми заискивал фельдмаршал: «Кого хотите государем, тот и быть может»158. Теперь правительнице и ее советникам нужно было сохранить контроль над силой, которая так легко привела их на самую вершину власти.