Двадцать третьего октября Бирон в резкой форме потребовал объяснений от брауншвейгского принца: из показаний арестованных следовало, что Антон Ульрих якобы сомневался в подлинности завещания, мечтал о дворцовом перевороте и хотел «арестовать всех министров». Принц признался, что «замышлял восстание», и «добровольно» согласился оставить посты подполковника Семеновского полка и полковника Брауншвейгского кирасирского полка. «…Понеже я ныне, по вступлении вашего императорского величества на всероссийской престол желание имею помянутые мои военные чины низложить, дабы при вашем императорском величестве всегда неотлучным быть, — подал он прошение на имя сына-императора, — того ради ваше императорское величество всенижайше прошу, на оное всемилостивейше соизволяя, от всех тех до ныне имевших чинов меня уволить и вашего императорского величества указы о том куда надлежит послать; также и всемилостивейшее определение учинить, чтоб порозжия чрез то места и команды паки достойными особами дополнены были».

Регент потребовал, чтобы присутствовавшие при разговоре вельможи публично подтвердили подлинность «Устава» о регентстве, и, в свою очередь, пригрозил отставкой в случае, если собрание сочтет герцога Антона более способным. Полномочия регента были признаны законными, и он — по просьбам участников собрания — согласился остаться на своем посту122.

Бирон не ограничился формальным подтверждением своих прав. 25 октября Шетарди сообщал в Париж, что «гвардия не пользуется доверием» и для охраны порядка в Петербург введены два армейских батальона и две сотни драгунов, а Мардефельд уведомил свое правительство о шести вводимых батальонах123. Гвардейцы полагали, что регент собирался «немцев набрать и нас из полку вытеснить». После ареста Бирона попытки преобразовать гвардию были поставлены ему в вину; на следствии курляндец признал, что собирался «разбавить» неблагонадежные полки новобранцами-рекрутами, а дворян перевести офицерами в армию124. Но даже если правитель и замышлял подобные шаги, то не успел их осуществить. Однако даже слухи о таких намерениях вызвали ропот в полках, и самому фельдмаршалу Миниху пришлось успокаивать гвардейцев125.

Продолжалось и открытое Тайной канцелярией следствие. Однако начинать новое царствование с репрессий было неловко. К 31 октября допросы были прекращены; некоторых подследственных (ротмистра А. Мурзина, капитан-поручика А. Колударова) просто выпустили, других (адъютантов А. Вельяминова и И. Власьева) освободили с надлежащим «репримандом». Граф М. Г. Головкин, к которому обращались арестованные офицеры, вообще был избавлен от допросов126.

Розыск выяснил, что среди недовольных были и сторонники Елизаветы. Но принцесса вела себя примерно, и эти дела закончились безобидно: капрала А. Хлопова, сожалевшего, что дочь Петра I от наследства «оставлена», отпустили без наказания, а отказавшегося присягать счетчика М. Толстого сослали в Оренбург (при Анне Иоанновне за подобное могли и казнить). Не подтвердился и донос Преображенского сержанта Д. Барановского, согласно которому во дворце Елизаветы якобы «состоялся указ под смертною казнью, чтоб нихто дому ее высочества всякого звания люди к состоявшимся первой и второй присягам не ходили» и оттуда были посланы «в Цесарию два курьера». Следствие выяснило, что такие слухи распространялись в среде придворной челяди, и назвало их «непристойными враками»127.

Бирон (в записке, адресованной уже императрице Елизавете) сообщал, что Миних докладывал ему о подозрительных сношениях людей цесаревны с французским послом и советовал упрятать ее в монастырь. В достоверности этого свидетельства герцога о своем «злейшем друге» можно и усомниться; но, надо признать, к Елизавете он относился вполне доброжелательно и даже заплатил ее долги128. Позднее сама цесаревна рассказала Шетарди, что получила от регента 20 тысяч рублей сверх назначенного ей содержания129. (Елизавета оценила его доброту и хотя после восшествия на престол не реабилитировала свергнутого курляндца, но перевела его из Сибири в Ярославль и заметно облегчила режим ссылки.)

Не исключено, что «милости» Бирона к дочери Петра I объяснялись не только ее лояльностью, но и планами самого регента. «Герцог Курляндский (давно уже желавший возвести на престол свое потомство) намеревался обвенчать царевну Елизавету со своим старшим сыном и выдать свою дочь за герцога Голштейнского», — писал в воспоминаниях Манштейн. Шетарди также стало известно, что герцог через духовника предлагал Елизавете брак с его сыном Петром, а дочь Гедвигу он планировал выдать за племянника цесаревны, Сам же Бирон из ссылки напоминал уже императрице Елизавете Петровне, как его после ареста допрашивали о ночных беседах с цесаревной и о якобы имевших место планах возведения на престол голштинского принца, наличие которых он, естественно, с негодованием опровергал130.

Зато по отношению к родителям императора регент не считал необходимым стесняться. Манштейн и Пецольд сообщали, что герцог публично грозил Анне Леопольдовне, что отошлет ее с мужем в Германию, а из Голштинии выпишет представителя другой линии династии. На следствии он это подтвердил, хотя и оправдывался тем, что не допустил высылки Анны в «Мекленбургию», а о голштинском принце говорил исключительно из «осторожности»131. Бирон арестовал адъютантов принца и выслал за границу его камер-юнкера. Муж правительницы на некоторое время был посажен под домашний арест, но затем, по донесениям прусского и шведского послов, полностью помирился с регентом. Реестр именных указов Соляной конторе отчасти объясняет причину покладистости Антона Ульриха: курляндец оплатил его долги придворному «обер-комиссару» Либману (Липману) и купцу Ферману в размере 39 218 рублей132. Сама Анна в это тревожное время, по свидетельству Шетарди, вела себя по отношению к Бирону предупредительно и нанесла несколько визитов его супруге.

«Укрепив» Тайную канцелярию генерал-прокурором, регент назначил «главным по полиции» князя Я. П. Шаховского, обещав ему всяческую поддержку и даже право входить к нему без доклада. Сенатором стал В. И. Стрешнев (родственник Остермана), а И. И. Бахметев был назначен обер-прокурором. Произошло несколько кадровых перестановок в коллегиях. По докладу генерал-прокурора были определены к местам сразу 35 прокуроров. На уровне провинциальной администрации новый правитель успел только сменить архангельского вице-губернатора А. А. Оболенского (его отправили в Смоленск) на П. К. Пушкина; бригадир П. Аксаков стал вице-губернатором в Уфе.

Бирон занимал должность регента слишком малый срок, чтобы делать выводы о целенаправленном характере таких назначений. Но, похоже, сам он к началу ноября почувствовал себя увереннее и стал больше внимания уделять текущим делам. В своих апартаментах он устраивал совещания с сенаторами; 6 ноября вместе с кабинет-министрами А. М. Черкасским и А. П. Бестужевым-Рюминым явился в Сенат, где «изволил слушать доклады» и накладывать на них резолюции по-русски: «Иоганн регент и герцог»133. Побывал он и в Адмиралтействе на закладке нового корабля. Бирон регулярно посещал заседания Кабинета министров, проходившие в доме Остермана, страдавшего приступами подагры либо притворявшегося больным в предчувствии очередных потрясений. Финч 8 ноября докладывал, что правитель затребовал отчеты о состоянии армии и доходах государства. Бирон настолько был убежден в любви к нему подданных, что даже заявил, что «спокойно может ложиться спать среди бурлаков»134, и стал принимать непопулярные меры: назначил очередной рекрутский набор в 30 тысяч человек, а также распорядился поднять в столице цену на водку на 10 копеек за ведро ради быстрейшего строительства «каменных кабаков».