одна тысяча раненых прошла. Для него человеческое тело, что открытая книга.

Операция прошла успешно. Два года отца ничего не беспокоило, а потом боли возобновились.

– Ничего, – говорил отец, трясясь по дороге в район, – пойду к Ивану Сергеевичу, он меня быстро приведет в норму.

В регистратуре переспросили фамилию врача, а потом ответили:

– Год, как не работает. – И пояснили: – Умер.

Мы вышли во двор, отец зажег сигарету, глубоко затянулся. Я заикнулся о другом враче, но он невесело усмехнулся:

– Нет, не проси. Подарил мне Иван Сергеевич, царство ему небесное, два года, и хватит. Видно, пришло время для нашего

поколения, ничего не попишешь.

Все попытки уговорить отца окончились ничем. А через три месяца его не стало.

Дети

– Куда в огород!..

Стайка малышей лет пяти с гиканьем перепрыгивает через низенький (на уровне колена взрослого) забор и уносится прочь. Среди них и мой отпрыск. Я подхожу к старику, который, укоризненно качая головой, склонился над сломанной астрой.

– Вы не сердитесь, – я сажусь на корточки рядом со стариком, – у них мяч случайно залетел.

– Мяч я понимаю, – сердито бурчит старик, – я не понимаю, зачем цветы ломать.

– Случайно. Дети все-таки.

– Дети. Раньше другие дети были. Учили их, как вести себя.

– Дети всегда шалили, – пытаюсь я оправдаться.

Старик внимательно смотрит на меня. У него седые брови и пытливые темно-коричневые глаза.

– Твой, что ли, там тоже?

– Тоже, – признаюсь я. – Но я в детстве таким же был: дрался, стекла бил…

– А, – старик пренебрежительно машет рукой, – рассказывай. Я войну прошел, ты мне рассказывать будешь. Все в детстве было: и из пугача стреляли, – он закатывает рукав рубашки, обнажая белый неровный шрам, – и патроны в костер кидали, все было. Но… тебя как зовут?

– Виктор.

– Кем работаешь?

– Плаваю.

– О, – старик поднял вверх указательный палец. – Хочу я, Витя, рассказать тебе случай из жизни. Я после войны мотористом на «сухарях1» работал. Ничего мне выше не светило, потому как четыре класса образования, плюс здоровье, плюс любил я это дело, – щелчок по горлу. – Уже и выговор был, и выговор с предупреждением. И вот идем мы как-то домой, сутки до Босфора…

В каюту вежливо постучали.

– Да, – капитан поднял голову от бумаг.

– Можно, Анатолий Павлович?

– А, заходи, помпа, садись.

– Спасибо, Анатолий Павлович, – помполит сел, смущенно улыбаясь. Высокий, крупный, с этой чуть глуповатой улыбкой, он производил впечатление наивного деревенского парня. Но это впечатление было обманчиво, работу свою Константин Константинович знал, вся личная жизнь экипажа проходила через мелкое сито информаторов помполита, и капитан знал это.

– Ну, говори, помпа, кто у нас провинился на этот раз?

– Почему провинился? Может, я просто в гости зашел.

– Давай, давай, – улыбнулся Анатолий Павлович, – ты просто так даже в праздник на рюмку не заходишь. Говори, кто.

– В общем, пустяк, – вздохнул помполит и потер кончик носа, – Куцый в очередной раз на работу не вышел.

– По этому делу, – сделал капитан щелчок по горлу.

– По этому, по этому.

– Вот черт, никак не уймется. Мда, что же делать? У него же и выговор есть.

– И с предупреждением. Я так считаю – нужно посерьезнее меры принимать.

– Да жалко мужика, бывший фронтовик, работает нормально. Опять-таки, дед2 за него горой стоит, вони будет… Черт с ним, план по нарушителям у тебя выполнен, давай закроем глаза. Мог же ты и не заметить.

– Мог, мог, – вздохнул Константин Константинович. – А откуда вы знаете, что у меня план выполнен? Если до начальства дойдет, у меня неприятности будут. Подумают, что я с вами секретной информацией делюсь. Я своей отчетности никому открывать не должен.

– Да ладно, что тут думать. Чтобы у такого работника и не было плана, – усмехнулся капитан. – Кто день и ночь работает, у того все в порядке, это же ясно. Нет, без дураков, давай простим Куцего. Через два дня дома будем, он сойдет в отпуск…

– Честно говоря, мне самому перед домом заводиться неохота, – признался помполит. – Хотя, если узнают, мы с вами можем иметь неприятности.

– Кто узнает, если ты будешь нем?

Помполит промолчал, и дело на этом было закрыто.

На следующий день Константин Константинович проснулся от телефонного звонка. Он взглянул на часы, было девять утра.

– Да?

– Зайди, помпа, – раздался в трубке встревоженный голос капитана.

Гадая, что случилось, помполит оделся и поспешил в каюту к капитану. Анатолий Павлович с озабоченным видом сидел в кресле и читал какую-ту бумагу.

– Ознакомься, – сказал он с кислым видом и протянул через стол телеграмму.

Константин Константинович протер глаза, закисшие со сна, и сосредоточился на узкой полоске с печатными буквами. «Так, теплоход… понятно… капитану, помполиту и мотористу Куцему по прибытии зайти в партком. Секретарь парткома Лебедев». Он еще раз прочитал, уже вдумчиво, впитывая содержание.

– Ну? – нетерпеливо спросил капитан.

– По-моему, дело ясное, – вздохнул помполит. – Как я и боялся, дело Куцего дошло до парткома, и нас вызывают на ковер.

– Но как? – удивленно развел руками капитан. – Как они узнали?

– Я здесь не единственный, – поднял глаза к потолку помполит. – Вопрос не в этом, а в том, что теперь делать.

– Что делать, что делать… а что делать?

– Я думаю, нужно срочно собирать партсобрание и дать ему в хвост и в гриву. Лучше всего исключить из партии.

– Ого!

– Вопрос сейчас идет о наших с вами головах. А Куцего все равно уже не спасти, поверьте мне.

– Ладно, – вздохнул Анатолий Павлович и покорно склонил голову, – сразу по выходу из Босфора и соберем.

Собрание провели быстро и оперативно. Народ был тертый, да и времени в обрез. Сначала выступил помполит, метнул в нарушителя пару громов с молниями, потом слово взял секретарь партячейки, и всем все стало ясно. Все это время провинившийся сидел молча, низко опустив голову. Лишь когда поступило предложение «исключить», он заволновался и встал.

– Мужики, да что же вы делаете? Я же с сорок второго в партии… Не надо, мужики…

– А что делать? – ответил помполит на немой вопрос капитана, когда они зашли в каюту после собрания. – Я повторюсь: или мы, или он, третьего не дано.

Лебедев сидел за столом и откровенно скучал. Маленький, тщедушный человек, он был холериком и ненавидел безделье. Но как-то так получилось, что мелкой работы в настоящий момент не было, а крупную затевать не имело смысла: через десять минут обед. Поэтому Лебедев сидел и страдал. Пойти, что ли, сейчас пообедать? Что решат эти десять минут? В этот момент раздался стук в дверь.

– Да? – радостно вскинулся секретарь парткома, – заходите.

Дверь