Мика знает это. Она чувствует, что все эти твари черезсекунду-другую оккупируют ее тело, – но не предпринимает никаких попыток,чтобы им помешать.

Готово. Есть.

Ощущения не кажутся особенно неприятными; так, легкоепокалывание в сердце, легкое жжение в животе или чуть ниже – и еще голова.

Мика испытывает что-то похожее на головокружение. С высотыэтого головокружения ящерицы и богомолы вовсе не так страшны и совсем неомерзительны; милашки, по-другому не скажешь. Сучат лапками – вот и колет.Трещат крыльями – вот и жжет. Чертовы твари перемалывают Микины внутренности,как лед в шейкере, взбивают микину кровь, как яичные желтки в миксере… Мика,прочитавшая тысячу книг, смутно догадывается о причинах столь необычныхтектонических сдвигов в ее организме – подумать об этом означало бы обречь себяна никому не нужные душевные страдания. Куда уж ей тягаться с Васькой –смуглой, дерзкой, сексуальной. Или лучше сказать – сексапильной? Мика до сихпор путается в понятиях.

К тому же Васька моложе ее на десять безнадежных лет.

– В любом случае я рада за свою сестру. –Правдоподобно ли ее вранье?

Мику нисколько это не волнует.

– Правда?

– Конечно. Хотя наши отношения не назовешьбезоблачными…

– Я знаю.

– Надеюсь, с твоим появлением что-то изменится. Ипотом… Она говорила тебе о квартире?

– О какой квартире?

– Об этой. О нашей.

– Что-то такое было, но в подробности я не вникал.

– Она хочет разменять ее, но я – против.

– Это разумно.

Кофе давно выпит, о бутерброде с тунцом никто больше невспоминает. Странные волны внизу живота мешают Мике сосредоточиться: разумноменять квартиру или разумно оставить всё, как есть?

– Я хотел сказать, что лишиться такой квартиры было бынеправильным шагом.

– Значит, ты на моей стороне?

– …она большая. Удобная. – Кажется, этот пареньсовсем не слышит Мику, а разговаривает сам с собой. – В ней чувствуетсячто-то…

– Мистическое, – подсказывает Мика. – Как и влюбой старой петербургской квартире.

– Может быть. Не-ет, менять ее нельзя. Есть уйма другихспособов решить вопрос.

– Например?

– Например? Убить.

– Кого? – Микино горло мгновенно пересыхает, притомчто волны внизу усиливаются и накатывают одна за одной. Без передышки.

– Ее или тебя. Оставшаяся и получит эту замечательнуюжилплощадь в безраздельное пользование. И ничего разменивать не придется.

Лицо этого парня безмятежно, в суженных азиатских глазах (стех пор, как ящерицы и богомолы перебрались к Мике) нет ничего, кроме пустоты.

– Это шутка? – недоверчиво спрашивает Мика.

– Почти. Но на твоем месте я бы задумался.

– О чем?

– О том, что я сказал.

Мысли о Шаброле и о провинциальном поместье в духе Шабролявовсе не были такими уж случайными и немотивированными – теперь Мика убедиласьв этом окончательно. Возможно, этот парень и выглядит чересчур экзотично, новсе остальное – в пределах нормы. Кинематографической, снятой широкоугольником,нормы: край стола больше не невинен – он так и ждет, чтобы кто-то (Мика илиВаська) со всей дури стукнулся о него виском. Консервный нож больше не банален– он так и ждет, чтобы кто-то (Мика или Васька) со всей дури пропорол имвнутренности. Даже на простенький деревянный молоток для отбивки мяса нельзяположиться: несколько сильных ударов по затылку (Микиному или Васькиному), иперелом основания черепа обеспечен.

А добить жертву можно, обмотав ее горло проводом от тостера.

Веселенькая перспектива.

– Если тебя… Или ее… волнует проблема, как избавитьсяот тела… – Он никак не хочет уняться, ну что за наказание!

– Не волнует…

– Так это и не проблема вовсе. В мастерской уймаукромных уголков, да и здесь их можно найти, если постараться.

Под укромными уголками он, очевидно, подразумеваетсадово-парковую скульптуру, оставшуюся от деда. Ее реестра не существует, какне существует подробного описания каждого, отдельно взятого экземпляра. Но дажеМике (не посещавшей мастерскую несколько лет) известно: некоторые скульптурыполые внутри. И как получилось, что вполне мирный и местами приятельскийразговор перешел в такую опасную плоскость? Она впервые видит этого парня, непрошло и часа с тех пор, как они познакомились – и вот, пожалуйста, трупы,убийства, сокрытие улик.

Дичь какая-то.

– Это ведь шутка, правда?..

Неужели этот парень не сжалится над Микой?

– Ну, конечно! А ты испугалась?

– Не то, чтобы…

– Да нет, ты испугалась, я же вижу. Ты вся дрожишь…

– Нет.

– Прости. Никто из работавших на скотобойне не произвелна свет ни одной приличной шутки. Проверено опытным путем. С юмором у менянапряг.

– Ты… – Мика силится что-то выговорить, но комок,подступивший к горлу, мешает ей. Задействованы ли в образовании комка богомолыи ящерицы – неясно.

– Я мудак. Согласен, согласен.

Этот парень улыбается Мике. Вернее, просто растягивает губы,ни на секунду не размыкая их.

– Иди сюда, – тихонько зовет он.

– Зачем?

– Просто хочу тебя успокоить. По-родственному. Мы ведьпочти родственники. Разве ты забыла?

Здравый смысл подсказывает Мике: не стоит приближаться кэтому парню. А лучше вообще отойти на безопасное расстояние, ни на секунду невыпуская татуированное тело из виду. Выскользнуть из кухни, выскользнуть изквартиры, выскользнуть из города. И очнуться в самолете, совершающем рейс набело-синий греческий остров Санторин.

За двадцать минут до посадки в аэропорту назначения.

Скорее всего, на Санторине нет аэропорта, – есть толькопричалы для яхт, катеров и прогулочных пароходиков, а этот парень все улыбаетсяи улыбается.

Руки у него такие же цепкие, такие же длинные, как и пальцыног.

Разглядеть их волнующие подробности Мика не успевает. Белаяжилеточная ткань вовсе Не такая гладкая, какой казалась издалека. И древеснаякожа этого парня тоже совсем негладкая. Совсем. Больше всего она смахивает нанаждак, малейшее прикосновение к ней приносит Мике страдание и боль. Итатуировки – они перестали быть плоскими. Они выпустили усики и выбросили спорыподобно растениям-паразитам. Если бы Микино тело состояло из рыбок, рыбешек,рыбин, когда-то придуманных Васькой, – все они оказались бы сейчас накрючке.