Тут ещё такая засада – чем ты круче, тем труднее придётся, у тупых и неразвитых (и я сейчас совсем не о воспитании-образовании) ощущение собственной смертности не особо острое, портвейном и петтингом вполне можно перешибить.

Хуже (труднее) всего приходится подросткам с развитым сознанием/восприятием и в силу житейских обстоятельств не особо загруженным интересной (не из-под палки, а по призванию) работой-учёбой и, чего уж там, без привлекательных житейских перспектив. Они особенно ясно видят разверстую перед ними вонючую смрадную яму, именуемую «взрослой жизнью», мучительное погружение в которую предваряет ещё более мучительную неизбежную смерть. Это – адова группа риска, мало кто из таких выживает (я имею в виду, не только физически, а целиком, но и физическое выживание, мягко говоря, не то чтобы гарантировано), потому что единственной путной опорой для подростка, остро переживающего первое прикосновение смерти, может быть обещание интересной, прекрасной, выдающейся взрослой жизни, обязательно «не такой как у всех». «Не быть как все» в подростковом возрасте не дурь, не каприз (хотя на поверхности выглядит как дурь и каприз), а жизненная необходимость, не как дышать, но как, например, воду пить. Без надежды на это дух будет сломлен. Первое прикосновение смерти в этом деле мастер, оно одной левой ломает неукротимый дух, превращая живое трепетное существо с невыразимым опытом (все мы уносим такой из младенчества, хоть и не помним обычно о нём ни черта) в пригодный для обслуживания интересов вида покорный (интересам вида же) скот.

Я как раз из этой группы риска, и всё, что у меня было, можно сказать, дурь да фантазии – ни на чём не основанное ощущение собственной исключительности, жажда хоть чего-нибудь необычного и готовность с благодарностью принять и самостоятельно раздуть до вселенских масштабов даже слабый намёк на него. На самом деле, этого недостаточно, но лучше, чем ничего. Поэтому обошлось исключительно социальным самоубийством, то есть, решением никогда, ни на каких условиях не подчиняться правилам игры во взрослых людей (когда видишь перед собой выгребную яму, большое облегчение сказать себе: «ни за что не стану прыгать в неё»). Эпизоды отступничества, конечно же, были, но у кого их не было. На то и человек, чтобы ошибаться и предавать (свои идеалы), но потом вставать, собирать себя по кускам, просить прощения (у себя же) и дальше идти.

Самоубийство вообще естественное желание для подростка, потому что одним это кажется единственным способом взять смерть хоть под какой-то контроль, а у других просто нервы не выдерживают (это как на прививку в первом классе, когда мы ещё боимся уколов, бежать раньше всех, чтобы мучительно не ждать в коридоре). Хорошо, что у многих просто не хватает пороху, ужасно, что его обычно хватает у лучших из лучших, у тех, кто храбрее всех.

О таких вещах гораздо проще молчать, чем пытаться рассказывать, заранее точно зная, насколько неверно тебя поймут (это не моё дело, но всё равно неприятно: нормально вообще хотеть делать всё, что делаешь, хорошо, т. е., с максимальным эффектом). Условно просвещённые ширнармассы сейчас дружно полезли ковыряться в своём псих. устройстве, а не зная об эффекте прикосновения смерти, не поймут ничего, но и чёрт бы с ними, на самом деле. Я в последнее время почти обо всём важном обычно молчу, а всё это записываю только потому, что весной во мне просыпается мой мёртвый подросток, та прекрасная дурная и храбрая личность, которая до этого дня не дожила (но это нормально, личности вообще должны меняться хотя бы несколько раз за жизнь, без этого карнавала с переодеваниями человеческое существование – деньги на ветер, вообще непонятно, зачем жил). Пусть будет ему (моему мёртвому внутреннему подростку) такой письменный памятник. Он был дурак и чудовище, но памятник заслужил.

(Два других неизбежных, по расписанию, прикосновения смерти обычно случаются перед тридцатью годами и сразу после сорока; с ними не то чтобы сильно легче, просто взрослых не жалко. У них (нас) было время и возможности подготовиться, хотя конечно в большинстве случаев это время и возможности окончательно всё (себя) продолбать.)

Я – сапожник с охеренными сапогами. С полным шкафом эксклюзивной обувки. Вот о чём мне никогда (то есть даже в подлые минуты т. н. простой человеческой слабости) ни в коем случае нельзя забывать, а то получится свинская неблагодарность, а мне свинскую неблагодарность в организме иметь не по чину.

Все вот эти явленные мне, при мне, для меня, при моём участии чудеса (то есть, события из области условно невозможного) – мои прекрасные сапожниковы сапоги, надев которые, всякий раз обнаруживаешь, что моя заведомо проигранная война состоит из десятков тысяч выигранных сражений, в ледяной пустыне давным-давно цветут, например, патиссоны, а моё вечное отчаяние – просто годный рабочий инструмент, его можно и нужно использовать, но глупо искренне верить, будто оно, и правда, единственное, что есть у меня на этой прекрасной земле. Потому что кроме отчаяния у меня тут сапоги. И валенки на случай больших морозов. А к валенкам прикручены новые коньки, а к конькам – весь мир.

Заинька: Господи, что-то я у тебя совсем бедное заинько!

Господи (умилённо): хочешь на ручки?

Заинька (издаёт страшный рык): НА РУЧКИ ЗДЕСЬ БЕРУ Я!

У меня есть любимый проходной двор с бульвара Вокечю на улицу Пранцишкону. Из одной части двора в другую надо проходить через арку, длинную, как тоннель и такую низкую, что даже не слишком высоким людям приходится чуть-чуть пригибаться – макушку скребёт.

Если пересекать его в направлении с Вокечю на Пранцишкону вечером, после того, как стемнело, сперва проходишь через умеренно тёмный двор, потом ныряешь в очень тёмную арку, впереди – совсем уж полная темнота, никакого света в конце тоннеля, идёшь практически наугад, просто потому что теоретически знаешь (помнишь по прошлому опыту): там должен быть двор. И наконец выходишь в этот обетованный двор, действительно тёмный, каким и казался, не то чтобы вот прям глаз выколи, но что-то вроде того. Проходишь через эту темнотищу ещё сколько-то там шагов, и вдруг запоздало срабатывает датчик движения, позади загорается яркий свет. И освещает ровно ту часть двора, которая осталась у тебя за спиной. Так что если за тобой кто-то идёт через арку, будет ему и свет в конце тоннеля, и ярко освещённый двор.

На этом месте хочется сказать: «история всей моей жизни». Но это и так понятно, поэтому не скажу.

Сегодня вечером в городе объявился северный ветер; когда я говорю про северный ветер, это совсем не про погоду разговор, а – ну, скажем так, про здоровье. Например, про кровяное давление, где пациент – окружающая реальность, а мы с северным ветром – банда. То есть, сила, воздействующая на движение её сияющей крови. И одновременно – сама эта кровь.

Начиная с какого-то (относительно скромного) уровня личной силы, невозможно всерьёз оставаться злым. Вернее, возможно, но очень ненадолго. Потому что сила, заполняя человека, меняет его под себя – чтобы нормально размещаться в этом сосуде. Размещаться в сосуде, предназначенном под мучительство, силе натурально западло, и она уничтожает сосуд. В процессе, конечно, у сосуда есть время показать всем кузькину мать, но это саморазрушающаяся система, нестабильная, долго в таком виде не получится существовать.