Владиславу в глаза, чувствуя как от спирта и собственной смелости закружилась голова. – Хотя бы на эту ночь удержу.

Утром Арина проснулась от холода. Печи давно остыли, комната выхолодилась. Окна за ночь залипли вкруг пушистым снегом. Арина приподнялась на локте, впервые при дневном свете без утайки разглядывая лицо Владислава. Осторожно коснулась пальцами шрама рассекающего бровь. Владислав проснулся, взял её за руку, сказал голосом ещё вялым от сна:

– Доброе утро.

Арина склонилась, накрыла его голову ворохом тёмных шелковистых волос.

– Доброе… – Под шатром волос она скользила губами по его щеке вверх к тёплым векам, потом вниз к чуть шершавому подбородку и, чувствуя отражение своего горячего дыхания, шептала: – Не уезжай… Я так боюсь потерять тебя… Слышишь?

– Я должен, – шептал в ответ Владислав.

С трудом сдерживая слёзы, Арина качала головой.

– Я не знала… Не знала, что так бывает.

– Я обязательно вернусь, – нежно взяв Арину ладонью за щёку, Владислав жадно вглядывался в её лицо. – Я всегда знал, что встречу тебя. Ты та единственная, которая дана раз и навсегда.

Кто-то передвинул в кабинете стул, осторожно постучал ноготком в дверь. Арина вскочила с кровати. В развевающейся ночной сорочке босиком побежала к двери, склонила ухо.

– Кто там?

Негромкий девичий голос отозвался из-за двери:

– Арина Сергеевна, пора.

– Спасибо, Анюта.

Арина взяла с вешалки пуховый платок, накинула его на плечи, пробежала обратно. Спасаясь от холодного паркета, стала перед кроватью на цыпочках как балерина. Зябко обняла себя за плечи и, склонив к плечу голову, погладила щёку об платок, виновато посмотрела на Владислава.

– Пора…

Глава 24

Весна 1918 года.

Сидели вдвоём за бутылкой старого французского вина – Роман Борисович и Николай Евгеньевич. Запасы вина в кладовой Грановских ещё не иссякли, а с продуктами – совсем худо. Жаловался Роман Борисович, дескать, кофейный и столовый сервиз, два новых костюма, куранты с чудесным боем, не считая десятка других мелочей, – всё выменяно на Сенной площади на продукты.

Ладно, раньше крестьяне сало и молоко из сёл привозили, солдаты консервы немецкие выменивали, а теперь, сколько ни ищи, ничего, кроме мёрзлой картошки и колючего хлеба с опилками, не найдёшь.

Мог бы и не рассказывать. Николай Евгеньевич не из Киева приехал, сам всего хлебнул вдоволь. Прислуга разбежалась, завод реквизировали, особняк грабили два раза. Грабили, видно, не приспешники новых властей, те развернулись бы основательно, а эти впопыхах брали только то, что блестит поярче, оттого и унесли не самое ценное.

Роман Борисович ещё счастливчик: у него Тихон остался, а Николаю Евгеньевичу что? Самому на Сенной площади стоять? Вот уж где был бы повод для злорадства, – один из отцов города выменивает тёплые кальсоны на четвертушку хлеба.

Хорошо, дворник соседский помогал, – видно, неоткуда было кормиться старику, кроме как от благодарности Николая Евгеньевича. А когда квартиру реквизировали под нужды какого-то большевистского учреждения, пришлось ютиться в подвале у того самого дворника.

Роман Борисович, которого удивительным образом до сих пор не уплотнили, звал к себе, но Николай Евгеньевич жил на чемоданах, – стараниями Аркадия Бездольного вскоре должны были быть готовы документы на выезд в занятую немцами Украину.

Николай Евгеньевич кривил в горькой усмешке угол рта… Каков пассаж! Ещё войну с немцами не закончили, а уже бежим к ним в добровольную оккупацию, лишь бы подальше от собственного озверевшего народа, от голода, от хаоса.

Странно и обидно до слёз.

– Ты пойми, – говорил Грановский, упёршись локтями о стол и очищая от кожуры дымящуюся варёную картошку. – Народ ни в чём не виноват. Да – озверел. Да – ненавидит нас. Так ведь и наша вина в этом есть, – слишком далеки мы от него были, не понимали его нужд. Думаешь, большевики лучше нашего знают народ? – презрительно прыснул губами. – Всю жизнь в бегах по заграницам… Да, они давно уже забыли, как к народу этому подступиться. За всю свою историю не занимались ничем, кроме разрушения. Вот разрушили! Пришли к власти. Дальше что?.. Управлять страной не научены, порядок сохранить нет никакой возможности, поскольку сами же и работали над его разрушением. Развратили народ, довели до истерии, – совладайте теперь с ним, господа хорошие! Теперь по всем законам, народное недовольство австралийским бумерангом вернётся к вам самим. Раз уж вы власть, будьте добры, накормите, от разбоя защитите, работу дайте. А коли не в силах – уступите место тем, кто сможет.

Все эти разговоры были известны Николаю Евгеньевичу наперёд, да и самому Грановскому давно уж набили оскомину. Но адвокатское красноречие! Воспоминания о благодарных слёзах в зале суда, о бурях аплодисментов! А рёв восторженной толпы на революционных митингах!.. Не мог Роман Борисович удержать пыл, – взмахивал недочищенной картошкой, жестом отчаяния бросал в блюдце серые ленты картофельной шелухи, выразительно разводил руками.

– Но нет! Признать свою несостоятельность?.. Ни-ко-гда! Ни-за-что! Да и то верно – где это видано, чтобы власть добровольно отдавали? Вот они и стараются всеми силами гром от себя отвести, а получается это у них весьма умело. Что-что, а интригам научены. Развели истерию, довели народ до ненависти, осталось эту ненависть умело поддерживать и направлять на своих врагов. В городе грабежи? Это буржуазия организовала, чтобы подорвать новую власть. Винную лавку разгромили? Толпы пьяных на улице? Опять буржуазия.

И чем глупее небылица, тем больше народ в неё верит. Эти так называемые «продолжатели революции» – всё извратили. Братство, равенство, свобода – какая издёвка! Братство – Каиново, Равенство – всё та же несправедливость, перевёрнутая с ног на голову. Свобода? У Ревтрибунала спросите, что такое в их понимании свобода… Нет, с народом нужно по-другому. Возьми эту серую и неопрятную картошку, – разве место ей на этом золоченом блюде? Глиняная миска – самое большее, на что могла она претендовать в былые времена. А её – плюх! – на дорогое блюдо с золотой каймой.

А ведь что нужно было, – почистить эту картошечку, да в маслице отварить, а потом румяную, красивую на это блюдо выставить, да укропчиком сверху посыпать. Как говорят в Одессе – цимес! Так и с народом надо: всё низменное с него ободрать, да культуру ему помалу прививать. Образование, условия быта. А его с ходу голым задом да на золочёное блюдо! Мордой при этом – в самое низменное: грабь, убивай, насилуй – твоя власть.

Рассеянно слушал Николай Евгеньевич, а на душе было пусто, сиротливо, и собственные мысли в этой пустоте казались чужими, как нелепый ночной гудок паровоза, который откуда-то издалека пытается проникнуть в черноту сна. Вот, Киев вспомнил… Новая сказка для неприкаянной русской интеллигенции.

Рассказывали,