Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что ты всё молчишь, Николай Евгеньевич?
– А что говорить? Слушаю тебя, Роман Борисович, и всё больше замечаю, как ты исподволь приходишь к пониманию пагубности революции.
– Нет уж, батенька – идеалов революции не предам. Беда ведь в чём? В том, что революция возникла стихийно, а её нужно было планировать до мелочей и крепко держать в узде. Да и при всей этой стихийности её можно было бы укротить, как кобылицу необъезженную, а ей, наоборот, – поводья отпустили. Вот она и скинула седока. – Грановский, задумавшись, присыпал картошку солью и продолжал уже без прежнего жара, раздумчиво, неторопливо: – Ну да ничего – Романовых скинула, Керенского скинула и Ленина с Троцким туда же отправит. Недолго ждать. – Он вздохнул, откусил картошку. – Да-с… А маслица для картошки не помешало бы.
– Ну а если не скинет? Господа большевики, похоже, поняли, какая узда революции нужна. Решительности им не занимать – потопят всё в крови. Вашему демагогу Керенскому малую бы толику этой решительности, – Ленин и его клика сейчас в тюрьмах сидели, а не страной бы правили.
– Как ни обидно, а замечание вынужден принять – профукали революцию. – Роман Борисович вскинул голову, насторожился, крикнул лакею в прихожую: – Тихон, стучали?
Лакей, шаркая по-стариковски ногами, появился в проёме между дверными портьерами, молча развёл руками – нет, мол, не стучали.
– Ладно, ступай…
Грановский доел картошку, запил глотком вина. За последние полгода, с тех пор как оказался не у дел, он заметно осунулся. Борода совсем поседела, да и в голове – больше седых волос, чем природных чёрных. Рядом с красавицей Ольгой он выглядел почти стариком, хотя не было ему ещё и сорока. Николай Евгеньевич, несмотря на то, что был ровесником Роману Борисовичу, несмотря на перипетии последних лет и на посещающие его депрессии, не менялся: по-прежнему строен, свеж, а несколько седых спиралек в его чёрных кудрях воспринимались как случайное недоразумение.
– Ты сегодня чересчур мрачен, Николай Евгеньевич. Не пьёшь, не закусываешь.
– А покрепче ничего нет?
Обнимая спинку стула, Грановский обернулся к двери.
– Тихон!.. Ну-ка посмотри, в кладовой бутылка Шустовского была… – И вернулся взглядом, с участием изучая Николая Евгеньевича. – Что, не на месте душа?
– Уже и забыл, где её место.
– Вся Россия у разбитого корыта.
– Не то, Роман Борисович. Была бы Арина рядом, – ни потеря завода, ни потеря дома, ничего не значили бы. Вместе с ней счастьем было бы продираться через эту разруху. А самому?.. Долго ли проживёшь в этой пустоте?
– Ничего, через пару дней документы будут готовы, и укатим мы с тобой в Киев, а там всё пойдёт по-другому. Соберётся прежняя компания: Бергманы, Савицкие, Заславские, и заживём как прежде.
Николай Евгеньевич горькой усмешкой перекосил щёку.
– Думаешь, в Киеве меньше этой пустоты станет? Нет, Роман Борисович, – одиночество, это не то, что вокруг тебя, это то, что внутри. Куда ты, туда и оно. Сам себе противен стал – пью валерьянку, как истеричная барышня.
– Новая обстановка располагает к новым мыслям. В дороге с Ариной будете рядом, может, и наладится что-нибудь.
– В том-то и беда, что мне ни к чему «что-нибудь», мне нужно всё.
Вздыхая, Грановский потянулся за картошкой.
– Я тебя понимаю. У меня с Ольгой тоже не ладится. Слишком самостоятельная стала. Всё госпиталь этот… А поезд?.. Неделями не вижу её. Вот, пожалуйста: у мужа день рождения, а её нет – забыла. Вчера в ночь дежурила, дома ещё не появлялась. Чего доброго и сегодня останется, чего уж проще. – Роман Борисович насторожился, повернул ухо к двери в прихожую. – Стучали, или показалось?..
Прислушался и Николай Евгеньевич…
– Показалось.
Грановский раздосадованно вздохнул.
– Надо, как в старые добрые времена, приладить на двери простой колокольчик, – электричество, судя по всему, не скоро дадут. Подумать только, ещё полгода назад я мечтал о том, чтобы урвать полчаса для отдыха, а теперь бьюсь головой о стены от безделья. Особенно вечером. Запас свечей заканчивается – три штуки остались, приходится беречь. Ни книжку взять, ни в карты перекинуться. А темнота эта тоскливая – существенный довесок к мерзкому настроению. По электричеству соскучился, по весне. Придёт она уже по-настоящему? – Досадливо бросил недочищенную картошку в блюдце. – А Ольга! Неужели-таки забыла?..
Стук в дверь раздался только тогда, когда за окном начало темнеть, а бутылка Шустовского коньяка была уже наполовину пуста. Ольга и Арина в блестящих от влаги шубах поздравляли вышедшего им на встречу Романа Борисовича. Громкие радостные голоса, отрывистый смех наполнили прихожую, и Николаю Евгеньевичу, оставшемуся за столом в одиночестве, стало ещё тоскливее.
Он налил рюмку коньяка, выпил. Света в доме ещё не зажигали. За окнами хмарно густел серый вечер, по стёклам ползла кашица мокрого снега. В сумраке прихожей смутно было видно, как Арина и Ольга по очереди поправляют у зеркала причёски.
Ольга первой вошла в гостиную, радостно поцеловала Николая Евгеньевича в щёку, а Арина только коротко кивнула головой. Роман Борисович налил дамам вина. Выпили за именинника, разговорились. Николай Евгеньевич избегал смотреть на Арину, видел только её задумчиво поглаживающие бокал, запачканные йодом пальчики. Горько усмехался.
Чужие! Ни слова сказать, ни взглядом обменяться. В душе так заныло, что рука сама потянулась за бутылкой. Звучно выдернул пробку.
– Есть предложение выпить за жену именинника.
Но не успел наполнить бокалы, как в дверь заколотили с такой силой, что все испуганно оглянулись.
– Кого ещё там?.. – Роман Борисович озабоченно поднялся, пошёл в прихожую. – Тихон, ты где? Пора уж и свечу зажечь.
Прихожая наполнилась голосами, топотом. Не здороваясь, в гостиную впёрлись два матроса. Оба казались напичканными металлом: золоченые пуговицы с якорями, в руках огромные маузеры, поверх бушлатов – пулемётные ленты накрест, у одного сверкающий металлический зуб, у другого – серьга в ухе. Бескозырки тускло поблескивали буквами на околышах, но названий не разобрать, – матросы постоянно вертели головами по сторонам.
– Та-ак!.. – Оглядели убранство, дулами маузеров приоткрыли дверные портьеры, заглядывая в соседние комнаты, только после этого обратили внимание на хозяев. – Сколько комнат?..
– Се-емь?! – нехорошо усмехнулся матрос с серьгой. – Ну, молодцы… Семь значит. – Дулом маузера сдвинул на затылок бескозырку, крикнул кому-то в прихожую: – Эй, председатель!
Цепляя головой дверную портьеру, бочком втёрся в комнату испуганный председатель домового комитета – старый дворник Кузьма. Матрос с металлическим зубом, лихо гоняя во рту спичку, сказал ему:
– Картуз-то одень. Не вытравили из тебя старые привычки. Может, ты ещё на колени перед этой контрой бухнешься?
– Это он не перед ними, –
