Еще чуть постояв, присел и Аркадий. Конус керосинового света быстро наполнился волнистыми нитями многоэтажного голубого дыма.

– Любовь, говоришь? – криво усмехнулся Максим. – Любовь надо в узде держать, иначе – беда. Думаешь, я не понимаю? Было и у меня такое – полюбил невпопад… На офицерика меня променяла… Сильно я страдал поначалу, Аркаша, а потом ничего – задушил любовь в своём сердце, как котёнка. Свернул шею и бросил. Больно было, а верёвки вить из себя не позволил.

– А у меня, Макс, не получилось… Крепкого революционного характера здесь мало, здесь другая сила нужна, – голос Аркадия дрожал. – Странные у нас отношения были. Можно сказать и не было никаких отношений. Я с ума сходил, в любви ей признавался, а она только смеялась надо мной… И вдруг провели одну ночь вместе. Это как сумасшествие было, до сих пор в себя не могу прийти. Не знаю, как и получилось, может, оттого, что выпила она в тот раз лишнего. Правду говорят – пьяная женщина себе не хозяйка.

– А может, ей кой-чего нужно было от тебя? Может, просто хотела на крючке тебя держать?

– Может, и так. Теперь неважно… Я как представил её лежащей в этом подвале, обнаженную, с пробитой грудью… Видел бы ты её грудь, Макс – красивая, упругая, а сбоку родинка… Пойми, не мог я по-другому. Когда её взяли, решил, сделаю всё, чтобы не лежала она здесь, как те гимназистки, помнишь?.. – вскинул на Максима пытливые глаза. – А ведь зря их. Кто по глупости, кто по любви в этой тайной организации оказались. А организация-то… – горько усмехнулся, затянулся полным табачным вздохом, без остатка, – …самому старшему – семнадцать. Гимназисты, мать их… Розгами таких до просветления ума высечь, да отпустить с Богом… Не в тот переулок свернули мы, Макс.

– Какой переулок?

– Это я так, образно. – Аркадий опустил голову, подставляя взгляду Максима спираль коротко стриженной макушки, касательным движением дрожащего пальца обмёл с огонька пепел. – Революция должна идти проспектами и площадями, а мы ходим тёмными переулками.

– Мудрёно говоришь, не пойму я тебя.

– А чего тут понимать. Революция для счастья, для свободы дана, а мы эту свободу – мордой к кирпичной стене. Теперь – вот! – друг за друга принялись.

– Вон как ты заговорил, – ожесточился Максим, пытливо сужая глаза. – А я думал, ты изжил своё эсеровское прошлое.

– Нельзя людей силой сделать счастливыми.

– А Николашку не силой скинули?! А Керенского? А гидру белую не силой сдерживаем? И мужика безграмотного силой учиться заставим. А иначе не получится. Не поймёт сразу мужик. Зато когда грамотным станет, спасибо скажет… Силой можно всё, Аркаша.

– А любовь?

– И любовь! У женщины природа такая – силу любить. А что касаемо тебя… жи́док ты стал, сердце у тебя размякло. Оттого и предал революцию… Тебе бы стихи писать, а не нашим делом заниматься. – Максим уронил слюну на коротко шикнувший окурок, выпустил его из пальцев к подножию пыльного сапожища, неторопливо поднялся. – Все твои поэтические отступления, Аркаша, не разжалобили меня, а только укрепили мою уверенность. Единственное, что могу для тебя сделать, – чтобы не было этих наганов в затылок… – расстегнул кобуру, протянул маузер рукояткой вперёд. – В магазине один патрон. Реши вопрос сам.

Аркадий отбросил окурок в тёмный, дышащий плесенью угол, поднялся. Кривая дрожащая усмешка поползла вбок на одну щеку.

– Дружеский жест? Думаешь, застрелиться самому больше чести? – широко расставив ноги, он стал против Максима, дрожь уже не прослушивалась в его голосе. – Нет уж, стреляй сам.

– Ненавижу расстреливать.

– Не всем же в белых перчатках ходить, кому-то и мусор выгребать надо. Твои слова? Вот и стреляй, окажи честь.

Максим нетерпеливо качнул рукояткой маузера.

– Бери.

– Не возьму.

– Дело твоё. – Максим спрятал маузер в кобуру. – А ухмылка твоя не к месту, я хотел как лучше.

– Ты погоди, стреляй, раз уж взялся. Или ты тоже размяк? Где твоя хвалёная твёрдость, о которой по городу уже легенды слагают?

Аркадий будто дразнил своей презрительной усмешкой. Максим, сдвинув брови и не отводя от Аркадия загипнотизированного взгляда, медленно потянул из кобуры маузер.

– Твёрдость моя при мне… даже не сомневайся.

– Тогда – давай.

– Думаешь, кишка тонка? – Максим побледнел, попятился в темноту. Пальцы его нервно распрямлялись и снова сжимались, будто рукоятка маузера не хотела прилегать к ладони. – Решил напоследок месть мне учинить? Думаешь, глаза твои по ночам будут мне являться?.. Не выйдет Аркаша. Нервы у меня крепкие.

– Ты не отходи далеко, пуля-то одна – не ровен час, промахнешься. Да и темнота от совести не спрячет.

– Совесть у меня чистая, революционная, мне незачем от неё прятаться. – Максим коротко взмахнул дулом. – Повернись.

– В лоб давай. Я смерть видел, прятаться не буду.

Максим хищно сузил глаза. И Аркадий, словно передразнивая его, так же хищно сузил. В соседнем каземате, среди мёртвых тел, запищали, зашебуршили крысы. Подстёгнутый неожиданным звуком, Максим вскинул руку.

Никогда маузер ещё не казался ему таким тяжёлым. Подпитанное богатым опытом воображение легко подсказало, как стеклянной крошкой разлетится от пули линза очков, как хлёстко расшибутся об стену сгустки крови из затылка, и не выдержал – порывисто наклонил дуло, выстрелил Аркадию в грудь. Торопливо пошёл к выходу, тыча дулом маузером мимо кобуры и слыша, как за спиной валиться на пол тело Аркадия. В тёмном коридоре зацепился ногой за отколотый из стены кирпич.

– Васька, японский бог! Фонарь неси.

– Так у вас же.

– Поговори мне ещё.

Звеня связкой ключей, Васька Кирпичников побежал навстречу и уже где-то за спиной Максима тоже споткнулся, заматерился. В конце коридора, где скупой, скошенный лестничными пролетами свет пробивался в подвал, Максим присел на грязные ступени, раскрыл портсигар и вдруг испуганно вскочил от оглушительного выстрела. Сердце зависло в затяжном прыжке… Наконец стукнулось, побежало.

– Васька, – крикнул грозно. – Чего там?

Фонарный свет выполз в коридор, осветив красные арки кирпичного свода. Вслед за ним – Кирпичников, на ходу пряча в кобуру наган и виновато пожимая плечами.

– Не дострелил ты его, товарищ Янчевский. Пришлось добивать.

– Ладно… Подсвети-ка, я тут где-то портсигар уронил.

Кирпичников присел, торопливо собирая рассыпавшиеся из портсигара папиросы и по-холуйски обдувая их от пыли.

– Организуй, чтобы прибрали его вместе с этими, которых утром приговорили, только рассвета не жди, как в прошлый раз. Да яму глубже копай, – опять собаки или свиньи разроют.

Сердито щёлкнул серебряной книжицей портсигара, сунул в карман галифе. Топая сапожищами и прессуя зубами неприкуренную папиросу, поднялся на второй этаж. Хлопал по карманам в поисках спичечного коробка, долго не мог прикурить. Отметил