решили, Владислав Андреевич?

Резанцев глянул на Арину, – допивая остатки чая, она прятала раскрасневшееся лицо за чашкой. Наконец решилась – попросила:

– Оставайтесь.

Ольга облегчённо вздохнула, видно, считая вопрос уже решённым, Гузеев склонился целовать ей пальчики, Арина стала собирать со стола стаканы. Поняв, что его мнения уже никто не ждёт, Владислав поднялся, чтобы помочь Арине.

За разговорами засиделись допоздна. Уже где-то за полночь Ольга увела Гузеева. Владислав прощался с Ариной у двери её спальни.

– Помните тот вечер в беседке у пруда? – спросил он.

Арина раскраснелась и от волнения почти не слышала собственного голоса:

– Теперь вы этот пруд и не узнаете… совсем зарос.

Владислав осторожно взял в руку её тонкие пальчики.

– Зарос пруд, но не мои чувства.

Арина осторожно высвободила руку.

– Поздно, спать пора. – Не поднимая головы, она прикрыла за собой дверь и уже в узкую щель, в которую видны были только её губы, шепнула: – Спокойной ночи.

Глава 22

– Максим!

Небритый солдат в полуобороте замер на широкой парадной лестнице в вестибюле бывшего губернаторского дворца. Недоумённо рыскал глазами, видно, не понимая, его ли окликнули или какого-то другого Максима. В огромном колонном вестибюле было людно, как на вокзале: бряцая о мраморный пол прикладами, строился отряд красногвардейцев; сбившись в кружок, курили рабочие-железнодорожники; вверх и вниз по лестнице торопливо сновали люди в солдатских шинелях, в чёрных рабочих куртках, в поношенных интеллигентских пальто с каракулевыми воротниками. По звонким мозаичным плитам прокатили пулемёт «максим».

В холодной мраморной пустоте, голоса сливались в сплошной гул. Снег таял под ногами. Несмотря на подсыпанные опилки, ноги самых торопливых ходоков рискованно скользили, руки отчаянно ловили воздух: «Чёрт дери, ваши буржуйские полы». Кто-то смеялся сквозь махорочный дым: «Что, Кондрат? Учишься менуветы танцевать?»

Максим пробежал по Любке глазами – не узнал. Взялся рукой за широкие мраморные перила, занёс над ступенькой сапог.

– Максим. – Люба махнула ему рукой.

Солдат неуверенно спустился на две ступени… Нет, похоже, не узнавал её. Тогда она шагнула ему навстречу, поскрипывая ремнями портупеи и чёрной кожаной курткой, затёртой на швах до белизны.

– Люба, ты? – наконец догадался он. Недоумённо покосился на кобуру на её бедре, одобрительно оглядел от начищенных сапог до кожаной фуражки. – Вот что делает революция с женщиной.

– А я уж и не знала, жив ты аль нет.

– Жив, как видишь. Товарища Бездольного ищу. Где он тут у вас обосновался?

Люба деловито поправила офицерский ремень.

– Идём, провожу.

На втором этаже прямо над лестницей прибит к стене бумажный самописный плакат: «Товарищи! Просьба на пол не плевать». Другим почерком ниже небрежно дописано: «Окурки не бросать». И совсем уже мелко, в самом низу: «Главный товарищ революционера – дисциплина».

В широченном сводчатом коридоре из кабинета в кабинет сновали люди. Несли кипы свежих, пахнущих типографской краской газет, на ходу торопливо читали телеграфные ленты, кого-то искали, заглядывая во все двери: «Вы товарища Фрадкина не видели?» Прямо в коридоре о чём-то горячо спорили и, прислонив к стене лист бумаги, правили какой-то документ, безжалостно чёркая его искусанным, измочаленным в щепы карандашом.

Промелькнула открытая дверь кабинета, в котором вповалку спали на полу красногвардейцы и солдаты, ружья стояли в пирамиде посередине комнаты. В конце коридора несколько человек с трудом передвигали по каменному полу высокий массивный сейф, – железные ножки скрипели, срываясь на визг. Торопясь высказаться, взахлёб стучала за дверью пишущая машинка, звонили телефоны.

В огромном кабинете товарища Бездольного была та же шумная суета, что и во всём дворце: люди без доклада входили и выходили, несколько человек самого разного вида – от солдат до интеллигентов в пенсне – сидели вокруг стола. Выделялся своей огромной фигурой матрос-балтиец по кличке Бурбон, – грудь в пулемётных лентах, в ухе серьга. Имени матроса никто не знал, так и звали его – товарищ Бурбон.

Лист бумаги, вразнобой исписанный несколькими почерками, чернилами и химическим карандашом, порхал по кругу из рук в руки, торопливо ложился под быстрый карандаш и снова порхал. Говорили наперебой. Махорочный дым голубым туманом висел под высоким лепным потолком, хрустальными люстрами, золочеными карнизами.

Товарищ Бездольный удивлённо поднялся навстречу гостям. Торопливо дойдя по истоптанной до черноты зелёной ковровой дорожке до середины кабинета, обнял Максима.

– Вот так встреча! Какими судьбами?

– Командирован от Петросовета.

– Так-так-так, – Бездольный только коротко глянул в протянутый ему мандат и, взяв Максима за локоть, радостно повёл его к окну. – Рад, что придётся работать со старым товарищем. Видишь, Макс, до чего дорос наш марксистский кружок? А ведь тогда, перед войной, не принимал я его всерьёз. Так, думал – баловство. И обида была, что из-за этого баловства в ссылку попал. А оказывается, не напрасно всё. Мечта оказалась ближе, чем мы думали. А?

– Это точно. А как же поэзия, Аркадий?

Бездольный с саркастической улыбкой качнул головой:

– Какой из меня поэт, так – барышням мозги пудрить. Больше хулиганства, чем поэзии было.

Семь стеклянных квадратов высокого и некогда величественного окна заросли по углам морозными узорами, восьмой был забит листом ржавого кровельного железа, обрезанного в углу, чтобы выпустить на улицу трубу печки-буржуйки. Рядом с уютно потрескивающей печкой, на истюканном топором паркете горой лежала колотая в щепы дорогая мебель, газеты, изорванные книги на растопку: Пушкин, Достоевский, Толстой.

За окном стучал молоток, – забравшись на фронтон здания, рабочие зубилами скалывали каменные императорские вензеля. Куски камня летели мимо окна, стучали внизу по жестяной крыше какой-то пристройки.

Чувствуя себя забытой посреди огромного кабинета, Люба стояла за спинами Максима и Бездольного. Поначалу она хмурила брови, потом удивлённо вскидывала их под козырёк кожаной фуражки… Товарищ Бездольный, революционер со стажем! Авторитет для всего города! И вдруг – поэзия, хулиганство и, что самое непонятное, – «не принимал всерьёз… баловство». Это про революцию-то, за которую по тюрьмам настрадался?

Бездольный угостил Максима папиросой, присел перед буржуйкой, скрипнул чугунной дверкой.

– Такие люди, как ты, нам нужны. Луженых глоток пруд пруди, а толковых работников по пальцам одной руки считаем. – Он потыкал совком в печи, набрал углей. – Извини, отдохнуть с дороги не придётся, мы тут все по два часа в сутки спим.

Максим снял солдатскую папаху, кинул её на подоконник, присел на корточки, прикурил от углей в совке. Чужой, не похожий на себя. От его чёрных кудрей остался только короткий жёсткий ёжик, черты лица стали резче, решительнее. Редкие оспинки на щеках в сочетании с легкой небритостью придавали его лицу особую мужественность.

– Со своим братом-солдатом сладить сумеешь? – Бездольный кинул обратно в печь угли, прикрыл тяжёлую дверку. – Ты, я