– Да нет же, нет! – воскликнул Кармикел. – Постарайтесь успокоиться. Помните, что, если мы ее найдем, у нее будет громадное состояние.

– И как мог я так потерять голову, когда дела пошли плохо! – с отчаянием проговорил Кэррисфард. – Мне кажется, я не потерялся бы так, если бы на мне не лежала ответственность за чужие деньги. Бедный Ральф Кру вложил в алмазные копи весь свой капитал, до последнего пенни. Он верил мне – он любил меня. И он умер с мыслью, что я разорил его – я. Том Кэррисфард, игравший с ним в крикет в Индии! Каким негодяем он, должно быть, считал меня!

– Не упрекайте себя так. Вы не виноваты, что дела пошли дурно.

– Я упрекаю себя не в этом, а в том, что я упал духом. Я убежал, как мошенник и вор, потому что был не в силах взглянуть на своего лучшего друга и сказать ему, что разорил его и его ребенка.

Добродушный мистер Кармикел положил ему руку на плечо.

– Вы убежали, потому что у вас помутился рассудок от поразившего вас удара. У вас уже тогда начинался бред. Ведь всего через два дня у вас открылось воспаление мозга и вы, лежа в больнице, были все время в бреду. Вспомните это.

Кэррисфард опустил голову на руку.

– Да, – сказал он, – я чуть не сошел с ума от ужаса. Я не спал целыми неделями. В ту ночь, как я бежал из дому, мне казалось, что меня преследуют какие-то чудовища, что они смеются надо мной и осыпают меня бранью.

– Уже это одно служит вам оправданием, – сказал мистер Кармикел. – Разве может рассуждать здраво человек, у которого начинается воспаление мозга.

Кэррисфард покачал головой.

– Когда я пришел в себя, – продолжал он, – бедный Кру уже умер. А у меня так ослабела память, что я почти ничего не помнил. Забыл я и о девочке и только через несколько месяцев вспомнил о ней. Но это были какие-то смутные, точно подернутые туманом воспоминания.

Он остановился на минуту и потер лоб.

– Иногда это бывает со мною и теперь, когда я стараюсь припомнить что-нибудь. Очень возможно, что Кру говорил мне, в какую школу отдал свою девочку. Как вы полагаете?

– Может быть, и не говорил. Вы даже не знаете имени его дочери.

– Он обыкновенно называл ее не по имени, а своей «маленькой хозяюшкой». Но мы редко говорили о ней. Все наши мысли были заняты алмазными россыпями, и мы толковали только о них. Если Кру называл мне школу, я забыл – забыл. И теперь уже не вспомню никогда!

– Полно, полно! – сказал мистер Кармикел. – Мы найдем девочку. Мы будем продолжать поиски и постараемся напасть на след этих добрых русских. Мадам Паскаль смутно припоминается, что они живут в Москве. Я поеду в Москву.

– Если бы я мог вынести путешествие, я поехал бы вместе с вами, – сказал мистер Кэррисфард. – Но я могу только сидеть у камина и смотреть на огонь. И когда я смотрю на него, мне кажется, что оттуда глядит на меня молодое веселое лицо Кру. Он глядит на меня и как будто спрашивает о чем-то. Иногда я вижу его во сне, и тогда он спрашивает меня о том же, но уже словами. Догадываетесь, о чем он спрашивает меня?

– Н-нет, – тихо ответил мистер Кармикел.

– Он каждый раз задает мне один и тот же вопрос: «Том, старый дружище! Том, где моя «маленькая хозяюшка»?» Я должен ответить ему – я должен! – воскликнул мистер Кэррисфард, схватив Кармикела за руку. – Помогите мне, помогите найти ee!

А по ту сторону стены Сара, сидя у себя на чердаке, разговаривала с Мельхиседеком, который пришел к ней за ужином для себя и своей семьи.

– Сегодня мне было очень трудно воображать себя принцессой, Мельхиседек, – говорила она. – Еще труднее обыкновенного. Чем холоднее делается на дворе и чем грязнее становятся улицы, тем мне труднее представлять себе, что я принцесса. Сегодня, когда Лавиния засмеялась, взглянув на мою грязную юбку, я едва удержалась от гневной вспышки и промолчала только потому, что прикусила себе язык. Холодно было сегодня днем, Мельхиседек; холодно и теперь.

Сказав это, Сара опустила голову на руки, как делала часто, когда оставалась одна.

– О папа! – прошептала она. – Мне кажется, что прошло много-много лет с тех пор, как я была твоей «маленькой хозяюшкой»!

Вот что происходило в этот день по разные стороны стены.

Зима стояла холодная. Саре приходилось ходить в своих худых башмаках то по снегу, то по грязи, смешанной со снегом. Иногда туман был так густ, что уличные фонари горели весь день, и Лондон казался Саре совершенно таким же, как несколько лет тому назад, в тот пасмурный день, когда она ехала с отцом в школу мисс Минчин. В такие дни ярко освещенный дом семьи Монморанси, или, вернее, Кармикел, казался Саре еще уютнее, кабинет мистера Кэррисфарда еще красивее, а ее собственная каморка еще непривлекательнее. Теперь ей не доводилось любоваться на восход или заход солнца; даже звезды показывались редко. Небо было всегда покрыто тяжелыми серыми облаками, и почти каждый день шел дождь.

В четыре часа, даже если не было тумана, день кончался. И если Саре случалось пойти за чем-нибудь к себе на чердак, ей приходилось зажигать свечу. Такая погода действовала на нервы служанок, и они стали еще требовательнее и сварливее, чем прежде. К Бекки они придирались на каждом шагу и обращались с ней, как с невольницей.

– Если бы не вы, мисс, – сказала она раз вечером, придя к Cape, – и если бы здесь не была Бастилия и я не была бы заключенной в соседней камере, то я бы умерла. Теперь здесь и вправду тюрьма. Хозяйка с каждым днем становится все больше похожа на тюремщика, а кухарка – на сторожа. Расскажите мне что-нибудь, мисс, пожалуйста, расскажите про подземный подкоп, который мы вырыли под полом.

– Нет, подкоп холодный. Нужно придумать что-нибудь потеплее, – возразила Сара, дрожа от холода. – Закутаемся хорошенько в одеяла, и я расскажу тебе про тропический лес, в котором жила обезьяна индийского джентльмена. Когда я вижу, как грустно смотрит она из окна, мне всегда кажется, что она вспоминает о тропическом лесе, в котором ей было так приятно качаться, зацепившись хвостом за ветку. Мне хотелось бы знать, кто поймал ее и осталась ли у нее на родине семья, для которой она делала запас кокосовых орехов.

– Да, это теплее подкопа, мисс, – с признательностью сказала Бекки. – Хотя, даже когда вы рассказываете о Бастилии, и она как будто становится теплой.

– Это потому, что ты тогда начинаешь думать не о себе, а о другом, – объяснила Сара, плотнее закутываясь в одеяло. – Я заметила это. Когда живется плохо, нужно думать о чем-нибудь другом.

– А вы можете это, мисс? – спросила Бекки, с восхищением глядя на нее.

– Иногда могу, а иногда нет, – ответила Сара. – Но когда могу, это очень помогает. Если мне тяжело, очень тяжело, я говорю себе: «Я принцесса и фея. А так как фея, то ничто не может повредить мне или обидеть меня». И когда я представляю себе это, мне становится легче.