Он купил его на рынке в Париже, будучи там с родителями на вакации, как красивую безделицу, не чая, что крохотная стальная конструкция, включающая недлинный складной кинжал, хлипкий барабан с шестью гнездами и кольца кастета, украшенные лилиями, станет его единственной защитой.

Такая жизнь стала невыносимой.

Он страдал усталостью и перенапряжением. Вечное бдение, нужда быть начеку, страх передвигаться по улицам вымотали его, сделали нервным, раздражительным, вспыльчивым.

В гимназии он насилу держался, чтобы не сорваться на девочках, на ком-нибудь из классных дам или учителей. В зимнее время последний урок становился чудовищным испытанием. Данилов вел его, заикаясь, запинаясь, почти не мог ничего толком объяснить, давал задания и ходил у доски как затравленный зверь, не отрывая взгляда от темнеющих окон. После звонка Гриша должен был преодолеть путь сквозь темные улицы и остаться в живых.

Когда в портфеле оказался револьвер, он, будто под воздействием гипноза, едва не сотворил задуманное его преследователем. Едва не застрелился, в таком был отчаянии. Так маняще блестела сталь ствола, так изящен был изгиб гашетки. Но когда холодное дуло коснулось лица, понял, что им кто-то управляет издалека, шепчет на расстоянии приказы: умри, умри, сгинь. И нашел силы воспротивиться колдовским чарам.

Нужно бежать, снять со счета в Биржевом банке Рижского купеческого общества деньги и уехать первым поездом куда глаза глядят. Преследователь собьется со следа.

Стоя на крыльце гимназии, он продолжал соображать, как нынче быть. Побег уже не казался простым решением, ведь его не отпустила начальница. А ну как его хватятся и вернут обратно? Еще подумают, что это он убил Камиллу. Довериться участковому приставу? Арсению Эдгаровичу совершенно ни к чему лишние трудности, он бы не объявился, если б не убили эту парижскую мамзель. Данилов столько раз ходил в полицию, ничего тем не добившись, что потерял всякую веру в правосудие. Жить, как прежде, трусливо ожидая убийцу, он больше не хотел.

И тут он вспомнил, что вчера, когда все открылось, когда они вместе с Соней нашли тот альбом, появилась одна малая надежда что-либо во всем этом понять, возникла тонкая ниточка к человеку, единственной родной душе на всем свете – к сестре. А Соня знала, где стоял дом с колоннами.

Гриша спустился на улицу и повернул к книжной лавке Каплана. Бежал, как ребенок, низко опустив голову и наблюдая, как быстро-быстро мелькают под ногами камни брусчатки.

Маленький уютный магазин был тихой гаванью, куда, казалось, не смеет ступить нога злоумышленника или убийцы, был храмом истины, в который избегали заходить люди с нечистыми помыслами. Гриша прятался за высокими стеллажами, до отказа забитыми разными изданиями, как за магическими каменными скрижалями, которые мало спасали его, они излечивали его страх, дарили отрадное успокоение.

Никогда Данилов не уходил из лавки с пустыми руками, набирал книг с полок, заказывал те, которые не мог найти, иногда подолгу замирал с книгой в руках в каком-нибудь укромном уголке, успевая прочесть ни много ни мало треть тома с захватывающей историей или увлекательными фактами, и уходил домой только после закрытия. Каплан был так добр, что никогда не укорял учителя в забывчивости, а порой и о времени не напоминал, давая тому самому вернуться из закнижья в настоящую реальность. Потом Грише приходилось сгорать со стыда и приносить множество извинений, поскольку по его вине вместо восьми вечера лавка закрывалась в десять, а Каплан терпеливо ждал, когда последний покупатель очнется.

У книготорговца была дочь, она училась в выпускном, педагогическом классе. Прежде Гриша не обращал на нее никакого внимания – девочка, каких у него только в выпускном классе еще двадцать девять голов.

Но на днях она, сама того не осознавая, написала о его смерти. Написала о том, как он стреляется, предсказав случай с револьвером с точностью до самой малой детали.

И такую горькую обиду ощутил Данилов в ту минуту, когда читал ее дневник. Пусть и по ее просьбе, пусть и под воздействием обстоятельств. Но через эти строки, написанные девочкой, казалось, говорил сам Господь Бог, сообщая, что только в смерти избавление, что конец близок.

А потом все перевернулось с ног на голову. Соня вдруг превратилась в настоящего ангела-хранителя, с детской порывистостью стремилась уберечь от вечных опасностей. С невольной улыбкой Гриша вспомнил, как она держала его за руку и внимательно слушала, и с трудом верил, что еще неделю назад она была одним из монстров в фартуке, терзавшим его на уроках непослушанием, а уже вчера оба сидели в кабинете матери на полу и листали альбом. В сердце зародилось теплое, приятное чувство, что он обрел сестру. И та была рядом, настоящая, не воображенная, не из далеких, чужих снов, не из книг, а из плоти и крови, сидела с ним бок о бок. Он касался пальцами ее пальцев, когда они судорожно стирали пыль с тяжелой кожаной обложки альбома, он чувствовал ее дыхание на щеке, она подбадривала его, когда он говорил о том, чего не рассказывал ни одному человеку во вселенной.

Соня стала первым живым существом, проявившим к нему такое участие. Не простое снисхождение и высокомерную жалость, какие он по сей день встречал в людях, а горячее, искреннее участие. И в глазах ее было нечто такое, чего Данилов прежде не видел ни в ком в отношении себя: интерес, любопытство, чуткость, желание разделить чувства. Он вызвал в другом человеке чувство! Которого не просил, не ждал, которое не пришлось завоевывать, доказывая свою человеческую ценность.

Не помня себя, потонув в лихорадочных раздумьях, он уже стоял у стеклянной витрины под вывеской «Книжная лавка Каплана». За стеклом было видно только большое лимонное дерево в кадке, книги под ним, глобус и стопку свежих газет и открыток – их Соня обычно рассовывала покупателям в книги. Она должна была уже вернуться домой, помогать отцу расставлять товар, поить покупателей чаем, тех, кто желал почитать в углу, в креслах под уютными опахалами монстер и гибискусов.

Гриша никогда не мог решиться сесть в те кресла, ему казалось верхом ужасной фривольности вот так рассесться в книжном магазине и читать, хотя он делал то же самое, но стоя и прячась за стеллажи. Он оправдывал себя лишь тем, что забывался. Каплан не раз с улыбкой приглашал его в уголок чтения, но там всегда кто-нибудь сидел, и Гриша с благодарностью отказывался. Единственное, чем он мог себя оправдывать, что в месяц оставлял в книжной лавке полсотни рублей, не меньше. Вряд ли у Капланов был покупатель более щедрый, чем учитель истории, иногда позволяющий себе забыться и задержать закрытие лавки.

Колокольчик над дверью звонко дзинькнул, заставив Гришу вздрогнуть. Оказывается, он был уже внутри. И, кажется, за деревянной панелью стеллажа справа, где были собрания сочинений философов, мелькнула тень. Гриша двинулся следом, услышал тихое пение – ода «К радости», а потом увидел и Соню. Та с волосами, заплетенными в длинную косу, переброшенную через плечо, в белой блузе и темной юбке, насвистывая Бетховена, расставляла книги после очередного буйного набега покупателей. Гриша привык видеть ее обезличенной коричневым форменным платьем с черным фартуком. Волосы, всегда собранные в корзинку на затылке, делали ее лицо холодным, какими были лица всех гимназисток. Но эти линии небрежно заплетенных волос, эти завитушки у висков и ушей открывали в ней мягкость, нежность цветка, и теперь Гриша, прежде всегда избегавший встреч с ней в магазине, не мог оторвать глаз.