Илья Лыков стремился к тому, чтобы все освоить разумом, и как наблюдательный человек стал примечать некоторую разницу между полевым благоустройством немецкой территории и русской. Илья Лыков с дней отрочества обожал калужские окрестности: они прельщали его взоры своей дикостью и сочным напором полногрудого чернозема — с зрелой зеленой растительностью там соседствовал необузданный бурьян, и в топырящихся листьях крапивы Илья Лыков часто обжигал свои голые икры.

Перешагнув немецкую границу, Илья Лыков окончательно потерялся: ничего калужского территория немцев не напоминала; у немцев отсутствовали селения в русском смысле слова, так как не было скопления изб с дворами и пристройками.

Постройки немцев располагались близ шоссейных дорог, они сооружены были из красного кирпича, покрыты же черепицей. Все дома и надворные постройки утопали в зелени, не походя, однако, ни на усадьбы русских помещиков, ни на пригородные российские особняки.

— Да, немец точно знает, чего он хочет! — вздохнувши, произнес Илья Лыков.

Мысли его уносились неведомо в какую сторону, и он смотрел уже вперед, больше не удивляясь: все было расставлено как нарочито — лес и карты полей, фасады домов и проселочные дороги. Суглинистая немецкая земля давала, должно быть, рекордные урожаи: жнивье на немецком поле прокалывало грубые подметки солдатских сапог. Война пока что не оставила тут ярких следов.

Илья Лыков и Павел Шатров, высланные в дозор под командой ефрейтора Михаила Пафнутьева, подошли к фольварку, обнесенному деревьями. За строениями фольварка лежал сад, пересеченный водоемом, и стадо гусей в сонливой усладе покоилось на воде. Дозорные имели задание обследовать фольварк, куда вела проселочная дорога, облицованная дробленым гравием и серым песком. Кирпичный дом обращен был фасадом на строения, и досужему владельцу в свое время не составляло затруднения обозревать из дома все, что происходило на площадке перед строениями.

Пять рослых рябых коров, похожих одна на другую, тосковали у колодца, обнюхивая и облизывая торчавший чугунный насос. Человек отсутствовал, но везде оставались его следы: все на своем месте, не было лишь того, кто установил тут соответствующий распорядок. Малые и старые спешно бежали от войны, унося главным образом себя и оставляя предметы. Коровы тосковали от безлюдья и, завидев дозорных нижних чинов русской армии, протяжно замычали. Коровы привыкли пить у колодца из корыта, и в отсутствие хозяина они не утоляли жажды из водоема.

Михаил Пафнутьев понял, что животные призывают на помощь человека, и накачал воды из насоса в продолговатое корыто. Немецкие коровы поразили его сосредоточенной деловитостью: они подошли к корыту после его наполнения и одновременно опустили губы в свежую и прозрачную воду.

Дозорные высказывали свое удивление восклицаниями, а Михаил Пафнутьев, остановившись у скирда пшеницы, был совершенно обескуражен: солома оказалась настолько толстой, что напоминала камыш, созревающий на русских болотах. Михаил Пафнутьев извлек из кармана перочинный нож, торопливо из былинки смастерил флейту, с пищиком на суставе. Флейта заиграла, и детская радость засветилась на лице этого сравнительно пожилого человека: немецкий суглинок, оказывается, давал такую растительность, какой на его памяти еще никогда не приносил российский чернозем.

— Может быть, правда, что можно вырастить пшеничное зерно величиною с куриное яйцо? — озабоченно спросил он.

— Про зерно в куриное яйцо я не знаю, а вот в нашей сельской местности жаворонков из теста выпекают, — степенно ответил Павел Шатров.

— В нашей деревне в среду на четвертой неделе великого поста из теста пекут кресты, — вздохнул Михаил Пафнутьев и перекрестился.

Кресты напомнили ему многое: предстоящую войну, благословение престарелой матери, напутствие жены и дубовый скорбный памятник на одинокой могиле. Михаилу Пафнутьеву стало жутко от того, что мирный фольварк пуст, а ведь несколько дней тому назад тут твердо ступала уверенная нога. Чьи-то глаза с того же места видели вон тот ближайший хвойный лес, рыжевший от заката солнца и темневший от свирепых туч.

Страх овладел хозяином фольварка, и он, должно быть, не располагал временем, чтобы повесить замок на прочную дубовую дверь.

Дозорные покинули фольварк, чтобы обследовать оставленные немцами окопы, лежащие впереди. Окопы, однако, не являлись какой-либо достопримечательностью: они были сооружены наспех и весьма примитивным способом. Немцы копали их под ружейным огнем, а под огнем и немец, привыкший в обычное время пользоваться высокой техникой, возводил нечто примитивное: под огнем каждый солдат — от капрала до генерала — стремится сохранить голову прежде другой части тела.

Михаил Пафнутьев спустился в окопы, порылся в соломе прикладом винтовки и осторожно, двумя пальцами, поднял кусок марли, обложенный ватой.

Кровь, просочившись сквозь вату, запеклась и выцвела, потеряв обычную яркость.

А Павел Шатров в это время детально изучал найденные им стальные осколки снарядов: блестящий металл, отполированный когда-то в мастерских, покрылся мелкими крапинками ржавчины.

— Природа вершит чудеса! — воскликнул Павел Шатров. — В нашей сельской местности у одной девки зимой лицо бывает свежее, а весной так же покрывается рыжими пятнами, как вот этот осколок.

— Снаряд, Павел, сооружает не природа, а человек, — заметил Илья Лыков. — И сооружает его для того, чтобы разорвать порохом. Порох тоже изобретен человеком, а разрывает он снаряд, чтобы истребить многих из нас.

— Это обидно, Илья Максимович! В нашей сельской местности одна свинья поедает свой приплод после каждого опороса, но сама себя слопать еще не ухитрилась.

— Человек — тоже свинья: свой род ему истреблять нипочем! — определил кто-то из подошедших.

Последнее замечание, однако, не вызвало улыбки: очевидность войны была явной, и один только вид марли, орошенной человеческой кровью, мог каждого омрачить. Нижние чины выражались осторожно, слова их были проникнуты деловитостью и подступали скорее к сердцу, чем к разуму. Нижние чины продолжали дальнейший путь в увеличенном составе, и, присмиревши, они неожиданно остановились у невысокого холмика: могила была еще свежей. Вырытая наспех под огнем, она имела глубину в несколько десятков сантиметров: зеленая гимнастерка отчетливо просачивалась сквозь насыпь, а торчавшие на поверхности подошвы массивных ботинок с конусовидными шляпками специальных гвоздей были отшлифованы ходьбой по песчаному грунту. Гвозди на подошве стояли стройно, подтверждая строгий вкус сапожного мастера.

— Прочно эта подошва наступала на землю! — со вздохом произнес Михаил Пафнутьев. — Кругом немец — железный человек!

— Стоял железный человек на железе, а все равно повалился, — мрачно добавил Илья Лыков.

— Ничего, друзья мои, на свете нет прочного! — воскликнул Павел Шатров. — Сталь железо ломает, а ржавь его ест! В нашей сельской местности…

— Ах, оставь ты свою сельскую местность! — гневно вскричал Илья Лыков и отошел от могилы неизвестного. В словах Павла Шатрова о том, что сталь ломает железо, он чувствовал правду, но чтобы