чинами команды, сам же ушел к этапному коменданту — капитану в отставке.

— Васкородь! — доложил фельдфебель. — Я на душу взял грех, а на разуме мне смешно.

— Смешно! — удивился капитан. — Почему же смешно, Федорчук?

— Смешно, вашскородь, от нутра, а смеяться пред вашскородием громко — одолевает робость.

— Робость — рабская привычка!

— Так точно, вашскородь! — согласился фельдфебель.

— Тогда смейся, Федорчук, — смех лучший отдых для человечества…

— Хи-хи-хи… — тонко и деланно рассмеялся фельдфебель. — Я, вашескородь, привел в управление трех девиц…

— Девиц! — напугался капитан.

Старший писарь, утонувший с головою в ворохе бумаг, насторожился и длинным языком облизал оттопыренную нижнюю губу. Федорчук держал руку под козырек. Колени его дрожали.

— Почему же, Федорчук, девиц? — повторил капитан, пытая фельдфебеля неопределенностью взора.

— Они, вашбродь, чистые! — констатировал фельдфебель.

— Возможно, — согласился капитан и о чем-то тихо задумался.

— Одна с ямочками на щеках, вашскбродь! — обрадовался фельдфебель капитанской задумчивости.

— Ямочки — это хорошо! — одобрил капитан. — Мы этапным порядком сопровождаем только нижних чинов в свои части, а не девиц на их родину.

— Мы девиц, вашскобродь, не будем сопровождать: пускай живут на этапе! — нашелся фельдфебель.

— Федорчук, вашбродь, не категоричен, — вставил свое замечание старший писарь. — Девиц положительно надо обмундировать и как нижних чинов зачислить на продовольствие…

Мысль, высказанная старшим писарем, обрадовала капитана: она являлась забавной по существу и приемлемой по форме.

Капитан приказал фельдфебелю привести девиц, чтобы ознакомиться с их женственными достоинствами до полного обмундирования.

Капитан встретил их молчаливым взором, и ямочки на щеках у одной из них, действительно, прельстили его. Он осторожно поднес пальцы к ее подбородку, но получил неожиданный удар по руке.

Капитан застыдился присутствующих, но не находил, что сказать: перед ним стояла девушка, а не нижний чин. Чтобы не скомпрометировать себя в дальнейшем, капитан извлек из кармана две карамельки в синих бумажках, протянув их калужской портнихе.

— Адью-с, — ответила она и положила карамельки за свои широкие скулы.

— Деликатно! — произнес капитан.

Ирина протянула ему руку, которую капитан немедленно поцеловал. Она не возразила, признав в его поступке нечто благородное. Но, ощутив влагу, она вытерла кисть руки о свою юбку и со вздохом горечи произнесла:

— Наслюнил, окаянный.

Капитан запыхтел и зафыркал, но не обнаружил гнева: он приказал фельдфебелю вести девиц в цейхгауз для полного обмундирования.

Полчаса спустя девицы превратились в нижних чинов. Капитан отпустил всех, кроме калужской портнихи, и, позвав своего денщика, тихо спросил его:

— Чем будешь питать нас, братец?

— Можно и говядиной, можно и налимом, ваше скородие!..

— Шнапс, пане, есть? Шнапс!

Изумленная старушка смутно понимала только одно слово из фразы, произнесенной Иваном Бытиным, но не знала, что ему ответить. Иван Бытин не чувствовал того, что постигло калужских девиц, и пытал старушку-немку в те часы, когда денщик подавал капитану на стол говядину и налима.

— Шнапс, — повторил Иван Бытин.

Оробевшая старушка-немка сосредоточенно молчала: запасами «шнапса» ведал ее пожилой муж, отступивший с немецким войском.

— Нет шнапса, подавай водку, — настаивал Иван Бытин.

Старушка чему-то обрадовалась и улыбнулась: слово «водка» прозвучало тверже, и она его окончательно поняла. Иван Бытин показал ей рубль серебром, и старушка-немка удивилась, что на монете царская голова обозначалась отсеченной. Она об этом сообщила Ивану Бытину мимикой и знаками.

— Кайзеру вашему тоже голову отсечем, если водки не дашь! — пригрозил он.

Старуха-немка промычала что-то жалобное и протерла лицевую сторону рубля белым фартуком. Спрятав рубль, она удалилась и минуту спустя вынесла бутылку водки с отчетливой надписью на русском языке: «Казенное вино». На этикетке русским алфавитом обозначалась стоимость и вина и посуды.

Иван Бытин от радости потерял способность говорить и, чтобы убедиться в действительности, взбалтывал игриво искрящуюся влагу.

— Русская водка! — воскликнул он, расцеловав перепугавшуюся старуху-немку.

Ивану Бытину стало ясно, что русская водка была крепче всех вин, которые выделывали на свете все народы. Что немцы, усвоившие высокую технику, предпочитали русскую водку, льстило его национальной гордости.

— Пьем, друзья, за нашу родину и за немецкую нацию! — воскликнул он друзьям, потрясая бутылкой перед их глазами. Он выпил четыре глотка — два за родину, два за немецкую нацию — и передал бутылку Павлу Шатрову.

Павел Шатров проглотил два глотка, но на третьем его остановил Иван Бытин.

— Стой! — объявил он. — Ты выпил за свою сельскую местность, а за немецкую нацию обожди: ты в четыре глотка всю бутылку вместишь.

Солнце уходило на покой, а под горою у водоема дымили ротные кухни. Нижние чины ожидали ужина. Их поражали стада немецких коров, одинаковых по масти: белые и черные пятна лежали настолько ровно, будто на каждую корову они были положены штампом. Отвислые коровьи подбородки лоснились от сытости, а наливное вымя розовело от напора и чистоты. Свиньи пили воду из корыт, но рыхлой почвы не разрывали носом. Где-то в отдаленности смертельным визгом огласил пространство поросенок, и свиные стада насторожились: нечто зловещее доходило до скотского сердца.

— Полакомиться, что ли, поросятиной? — осведомился Иван Бытин.

— В нашей сельской местности убоиной питаются по годовым праздникам, — заметил Павел Шатров.

— Дурак! — обиделся Иван Бытин. — Война что твоя пасха: тут что ни убоина, то человек.

Где-то стреляли нижние чины по определенным целям: стрелявшие целились не только в гусиные головы и свиные пятачки, но и в огромные слезообильные коровьи глаза. Мирно пасшийся скот уходил в леса и в овраги, но пуля сражала жертву там, где она ее настигала. Нижние чины двести двадцать шестого пехотного Землянского полка раскладывали костры, палили свиней, свежевали коров и щипали перья и пух с теплой гусиной кожи. Выпотрошенные объемистые желудки лопались от натуги под тяжестью нижних чинов, становившихся на них ногами. Седой дым стелился по земле, а от причудливых язычков пламени тускнел вечер — холодный и безрадостный.

В небе горели звезды, но на поле не угасали костры. Илье Лыкову стало тяжело, он ушел к сараю и лег на жесткую солому. Луна была прозрачна, ее будто бы только что промыли дождевые брызги. Илья Лыков глядел на луну, лежа на жесткой соломе: холодный осколок планеты был мертв. Ночь уходила в пространство, в природе все совершалось планомерно, но закон планомерного движения нарушался войной.

Людендорф, однако, не замечал, что война породила произвол.

Людендорф стоял на платформе вокзала в Ганновере и, несмотря на три часа ночи, бодрствовал торжественно и неутомимо: он ожидал прибытия генерала фон Гинденбурга, назначенного главнокомандующим Восьмой армией, действующей на восточном немецком фронте. Сам Людендорф назначался начальником штаба означенной армии. Временами он нащупывал то место нагрудного кармана, где хранилось нечто тайное и сокровенное: там лежало письмо генерала фон Мольтке, адресованное ему